Дочь Птолемея

Кудинов Виктор

Встречаться с ним боялись даже стражники, так как за малейшую провинность он хлестал по головам своей плетью. Служанки и рабыни разбегались или со страхом замирали, потупя взгляд. Никто не смел посмотреть в его лицо — очень смуглое, с карим, почти черным, сверкающим правым глазом и тусклым, слепым от бельма, левым, с перебитым и расплющенным носом, с тонкими, как нити, губами, теряющимися в курчавых черно-белых усах и бороде. Всегда без улыбки, хмурый, озабоченный, он, как считал славный Олимпий, походил на маску мифического демона.

Говорили, что

Сотис таким был от рождения. По крайней мере, лет тридцать назад, когда его впервые увидел Птолемей Авлет, он был поражен его внешностью. Тогда это был молодой человек, лет двадцати, которого за разбой и убийство должны были распять на кресте. Птолемей его помиловал исключительно ради уродства. С той поры Сотис стал самым преданным, исполнительным и смелым слугой Авлета, готовым ради своего господина на все.

Сотис задушил царевну Беренику, старшую сестру Клеопатры, шелковым шнурком по воле её отца. Он убил царевича Архелая, её мужа, когда тот собирался вести немногочисленные свои отряды на меднолатные когорты Габиния.

Во время войны Цезаря с александрийцами он помог раскрыть заговор евнуха Потина, воспитателя брата и первого мужа Клеопатры, Птолемея XIII, мальчика лет пятнадцати… Сотис привел цирюльника Цезаря, пьяницу и бабника, в одну из комнат дворца, спрятал его за висевшими занавесками, сказав, что сюда придут женщины переодеваться, а сам ушел. В комнату действительно вскоре пришли, но не женщины, а заговорщики, четверо суровых грозных мужчин, с Потином во главе, и стали совещаться, как им убить Цезаря и Клеопатру. Решено было напасть на них во время пира.

Когда заговорщики собрались в яшмовом зале, где на ложах, один против другого, среди ярких светильников, возлежали Цезарь и Клеопатра, их тотчас же окружили легионеры. Среди них находился и Сотис в римских латах. С одного удара он срезал голову коварному евнуху и поднес её на серебряном блюде юной царице в знак преданности.

За его верность и другие заслуги перед родом Лагидов царица разрешила ему являться перед её очами, когда он того пожелает. Но непременно с докладом о всех крупных злодеяниях, совершенных в её царстве. И Сотис с мрачным удовольствием извещал Клеопатру об убийствах, насилиях, казнях, приводя её порой всеми ужасами в невольный трепет.

Старик Олимпий, не любивший Сотиса, считал, что тот своим внешним видом и отвратительными вестями дурно влияет на душевное состояние царицы и её характер.

Тем не мнее Клеопатра никогда бы не согласилась удалить от себя Сотиса, он был ей необходим, как иному сластене горчица.

Ирада и Хармион, чтобы предотвратить неожиданное появление Сотиса, посадили Ишму на парапет террасы, у маленького мраморного сфинкса, и заставили следить за главной аллеей, состоящей из финиковых пальм и сикомор, по которой, как предполагали, должен пройти начальник стражи.

Как ни была внимательна юная непоседа, она все-таки его не углядела.

Сотис поднялся на террасу с другой стороны, из парка, и предстал перед царицей, сидевшей на ложе с рисунками художника Неоптолема

к поэме Аполлония Родосского «Аргонавтика». Рисунки были выполнены на небольших тонких дощечках сочными красками и, судя по всему, очень понравились царице.

Ишма отчаянно зазвонила в колокольчик, замахала руками; от своего усердия и неловких телодвижений она потеряла равновесие и свалилась с парапета в кусты нильской акации.

Прибежавшие Ирада и Хармион уже ничего не могли поделать: царица разговаривала с Сотисом.

Она сидела на ложе, спустив ноги на высокую скамеечку, а он стоял перед ней, в темном плаще и черной накидке на голове, сложив длинные сильные руки на животе, смотря единственным зрячим глазом на милое женское лицо, и, казалось, уже более ничего не видел и не замечал, ибо весь её облик был для него тем утешением, каким является для верующего молитва.

Обладая уродливой внешностью, всегда мрачный, желчно-раздраженный, грубый, резкий, Сотис при царице теплел и смягчался. Насколько он себя помнил, Клеопатра всегда, с детских лет, когда ещё была прелестной маленькой девочкой, небесным ребенком, нежным и добрым, не шарахалась от него, подобно другим детям, а, наоборот, смеялась и позволяла брать себя на руки, действовала на него магически успокаивающе, и он на короткое время вдруг ощущал себя человеком, который не прихлопнет на своей руке божью коровку, а простоит, ожидаючи, пока она не раскроет крылышки и не улетит в лазурную даль.

Чтобы не смущать его своим взором и дать ему возможность вволю налюбоваться её лицом, она закрыла глаза. Так и сидела, точно спящая, не шевелясь, не двигая даже пальцами, и слушала его голос, негромкий, глухой, — голос, каким, по её представлению, говорили влюбленные сатиры. И перед ней распутывалась нехитрая, простая, как пеньковая нить, хроника египетской жизни.

Вот уже два дня, как рабочие не копают канал, все пали на землю и лежат как мертвые. Это смута.

— Я сам туда ездил и сказал, чтобы они прекратили беспорядки.

— Надеюсь, ты не приказал их бить палками?

— Нет, моя госпожа. Я хотел разобраться, в чем дело.

— И чего же они хотели?

— Они хотели хлеба.

— Значит, они голодны. Разве чиновники не выдали на их долю зерна? Разве они не получили соли и ткани на одежду?

— Им выдали все, что требовалось. Но они сказали: мало.

— Вот как? — царица задумалась. — Я знала, что писцы воруют. Надо рабочим дать хлеба столько, сколько они хотят. Ведь у них жены, дети.

— Зерна нет.

— Пусть откроют мои закрома. Канал должен быть прорыт!

— Слушаюсь, моя госпожа.

Ограбили сирийского купца. Впрочем, грабителей, пятерых попрошаек, удалось схватить с поличным; им тут же, как того требовал обычай, выкололи глаза.

"Так поступают со времен древних царей, — подумала она. — Грабителей карают беспощадно, ибо собственность священна".

Изнасиловали двух женщин, мать и дочь, которые пустили переночевать двух бродяг. Кроме того, над ними издевались.