Дочь Птолемея
Шрифт:
— Вот и я хотела бы спросить — куда?
— Мы их не брали, госпожа царица. Сокровища украли жрецы.
— Македон! О чем ты говоришь? Тебя накажет Амон за такое бесчинство!
— Не накажет. Амон знает, что мы не брали сокровищ.
— Меня поражает твое упорство. Вас схватили в усыпальнице, куда вы проникли через подкоп. Вы разбили саркофаг, сорвали с мумии погребальные пелены…
— Да нет же! Клянусь Амоном-Ра, ничего мы не взяли.
Она не дала ему договорить.
— Теперь ты и твои товарищи будете осуждены и казнены.
— Я никогда никого не прошу, — произнес он серьезно. — Если я захочу, я убегу, царица, где бы ты меня ни держала.
— Дерзкий, дерзкий! — шептала она, смотря на мужественного гордеца. "Нет, его убивать грех. Мне нужны такие, как он. Мужественные и дерзкие. Их и так не много на свете".
Сердце её готово было смягчиться. Македон разглядывал её с восхищением, обо всем забыв; детская улыбка играла на его розовых губах, глаза лучились; она чувствовала, что нравится ему, и наслаждалась этим, зная, что её обаяние действует на мужчин, как вино. Потом, подумав, решила проявить строгость, чтобы впредь знали, что к грабителям она относится сурово, как всегда.
Скупым грациозным движением Клеопатра распорядилась их увести. "Впрочем, о Македоне следует распорядиться особо", — решила она.
Стоявшие на коленях мужички затвердили настойчиво, с отчаянием:
— Царица! Царица! Смилуйся!
Клеопатра отвернулась.
Грабителей погнали тычками, поволокли под руки. Один из них, совсем обезумев, вырвался, покатился по полу, воя, затем, встав на четвереньки, как собака, заорал, брызгая слюной:
— Потаскуха! Будь ты проклята! Гадина!
Его свалили, зажимая рот. Жестокие удары посыпались на него со всех сторон, однако безумный, освобождая рот, орал:
— Гадина! Блудница! Пусть тебя покарает бог Яхве и бессмертный Моисей!
Вся красная, потрясенная оскорблениями, Клеопатра поднялась с ложа и встала на скамейку, чуть дрожа. Ее охватило такое бешенство, что на мгновение она забыла обо всем и было сорвалась с места, чтобы задушить его собственными руками, но усилием воли сдержала себя. Однако от нервного напряжения все поплыло перед её глазами, и она почувствовала, что теряет опору под собой, её точно понесло потоком, и она стала медленно клониться вправо.
Сотис метнулся к царице и подхватил, уже падающую, на руки. Он опустил её на ложе и, развернувшись, хищной птицей налетел на грабителей и беспощадно начал избивать их плеткой.
— Вон отсюда, твари! Живее! Бегом! В яму! В яму!
Ирада, Хармион, Ишма и другие рабыни захлопотали над лежавшей навзничь Клеопатрой. Вскоре им удалось привести её в чувство, и тихим голосом, как больная, царица невнятно произнесла:
— Пусть их убьют! Сдерут кожу, распорют животы. Мерзавцы, нечисть грязная, скоты! Пусть их изжарят, изрубят на куски, а мясо бросят
Она разрыдалась, слезы градом покатились из её глаз. Ей стало немного легче, но она все ещё была слаба.
Царицу подняли и, совсем обессиленную, свели с ложа. Затем два рослых раба подхватили её на крепкие руки и быстро понесли во внутренние покои дворца, потом — по большой лестнице вниз, в термы.
Хармион и Ишма бежали с боков и, совершенно перепуганные, смотрели на неё снизу вверх; она слышала, как кто-то из них сказал:
— Олимпий нас теперь отколотит.
И царица, зная, что Олимпий никого не помилует, простонала:
— Не надо дедушке говорить!
Термы — обширное помещение, светлое, просторное, с мраморными колоннами вокруг бассейна, куда, брызгаясь, беспрерывно лилась холодная и горячая вода из открытых каменных львиных пастей.
Погрузившись в теплую воду, она успокоилась, закрыла глаза, опустила руки, дыхание её выровнялось, на лбу выступили капельки пота. Голые рабыни, стоя на коленях вокруг Клеопатры, старательно растирали её тело, поливали душистой эссенцией. Густой пар обволакивал их, как туман.
После омовения три рабыни вытирали её мягкими полотенцами, другие три рабыни одели её в просторные шелковые одежды. Ишма расчесала её длинные пышные волосы.
Стоя босыми ногами на ковровой подстилке, Клеопатра чувствовала, как блаженно млеет чистое тело.
"За что они меня? За что?" — думала она уже спокойней, и слезы выкатывались из-под её густых черных ресниц и влажными ручейками катились по щекам.
— Теперь спать! Спать! — услышала она вкрадчивый, как заклинание, голос Ирады и, не возражая, позволила унести себя в опочивальню.
12. Я — НЕ БОЮСЬ
На следующее утро Ирада сообщила царице о том, что все участники пира оповещены и подготовка к его проведению заканчивается.
— Проследи, Ирада, чтобы не получилось, как в прошлый раз, что вино подадут не охлажденным.
— Будь покойна, госпожа царица. Пусть тебя это не заботит. Молю тебя только об одном: совершенно забудь обо всех этих мелочах.
— Ах, Ирада! Ведь это же невозможно — сидеть вот так, сложа руки.
— Почему же сложа руки? У тебя древняя рукопсь наших жрецов. Вот и читай. Что касается меня, то я ни словечка не понимаю в ней. А тебя Серапис сподобил разобраться в этой мудрости. Прочтешь — и нам расскажешь. Глядишь — и мы просветлеем от твоего разумения. А как закатится солнце, ты должна предстать перед нашими гостями отдохнувшей, спокойной, с чистым взором, точно второе светило.
— Как я устала от твоей трескотни, Ирада. Оставь меня хотя бы на малое время.
— Удаляюсь, госпожа моя. — И женщина бесшумно упорхнула, точно муха.