Дочь реки
Шрифт:
Другие в Овсень Большой уж скот на луга выводили, на подросшую траву, полную силы светила, принявшую ее из земли.
Да только находникам полей не сеять, скот не пасти. Весь день Рарог и Волох провели в посаде да на берегу. Другие ватажники наводили порядок на лодьях, убирали воду со дна пострадавшего струга. Нехорошо вышло: и бок внизу, у самого днища, ему помяли, и ларь богатый, тяжелый, который на лодье русинов заприметили себе в добычу, утопили. Вместе со сгоревшим кораблем. Да такая схватка случилась жаркая, что не всяк понимал, где свой, где чужой воин. Теперь уж не узнаешь, что в том ларе было: глубоко на дно лег, не достать. Не сыщется даже в ватаге Рарога такого пловца, чтобы сумел бы. И если достанешь до дна — сундук все равно не вытащишь.
К вечеру дождь почти стих, и работать стало легче. Скользкие блестящие мостки под ногами уже не казались такими неверными, и запах мокрого дерева стал привычным. Зато бок струга был починен, просмолен хорошенько — и выглядел теперь лучше, чем новый. Все разметанные во время бури вещи снова уложили в порядке под лавками, поставили мачты: придется против течения идти, и, если случится попутный ветер, то и скорее доведется покинуть Волоцк. Нежеланная вышла встреча.
— Завтра будет ведро, — взглянув будто в самую глубину чертога Богов, проговорил Волох.
А раз сказал — значит, так и случится. Если Боги благоволят пути, сам Сварог перестанет лить на головы нескончаемый дождь — и правда пора уходить.
Закончили работу вовремя и даже почти успели расплатиться с мастером Кержом и его бойким сыном, который во многом помогал не хуже взрослых мужей, как прибежал отрок из детинца — сказать, что пора бы возвращаться, потому как пир во славу Даждьбога уже разгорается.
Рарог едва успел рубаху в дружинной избе переодеть, как прибежал другой мальчишка — поторапливать. Ватажники бранились тихо, да деваться некуда.
Собрались все в гриднице: и насколько просторной она казалась поутру, настолько теперь — тесной. И не сказал бы никогда Рарог, что в детинце столько люда живет, а как расселись за столами — почитать Даждьбога Сварожича — все сразу видно стало. И любопытно, признаться.
Бревенчатые стены гридницы дышали теплом доброго дерева, разогретые уже огнем очагов, что вырыты были в полу да обложены ровными камнями. Жарко было от людей вокруг, от горячих яств, расставленных на длинных столах в больших горшках. Огоньки и тени, смешавшись, дрожали на стенах, и гомон нескончаемый, плясал между столами, прокатывался под чуть закопченным сводом вытянутой хоромины. Пахло мясом и медом, дымом и потом — и уже от этой смеси можно было опьянеть.
А больше всего — от взглядов чернавок, что сновали вокруг вместе с юркими отроками. То подливали они пиво и мед в большие братины, то убирали уже опустошенные мисы и кувшины. Пока Рарог озирался в гриднице, натолкнулся не на одно пригожее девичье личико. Но привлекали вовсе не они: были тут и другие женщины, которые выделялись среди всех. Потому как сидели рядом с князем. Одна старше, но еще в годах не слишком больших. Красивое и строгое ее лицо было будто из березы вырезано в обрамлении ослепительно белого в полумраке хоромины убруса и тускло поблескивающих рясн. Ее взгляд, безразличный, словно погруженный в себя, медленно скользил по головам собравшихся вокруг людей, ни на ком не останавливаясь. Даже необычные гости, коим не каждый здесь был рад, не заставили ее приглядеться к ним. Княгиня Ведара — Рарог знал ее еще с тех пор, как в детинце первый раз появился. Вторая женщина, совсем молодая, пожалуй, немногим старше княжны, что сидела чуть поодаль от отца, отличалась от старшей жены князя живостью взгляда и легкостью. Она с интересом рассматривала всех, кто входил в гридницу. А уж когда Рарог остановился в небольшой заминке у стола неподалеку, и вовсе вперилась в него неподвижно. Тогда только он узнал ее: та Сения, что накануне во дворе ему повстречалась. Что же получается: княжеская меньшица? А Владивой зря жизнь не проживал, стремился больше наследников после себя оставить. Да пока только был у него старший сын,
Рарог улыбнулся меньшице, чуть наклонив голову после того, как князя с княгиней поприветствовал — и та улыбкой в ответ одарила. Он обвел большую хоромину взглядом в поисках еще одного лица, которое здесь увидеть хотел, но не нашел. Не было среди женщин Грозы — и оттого стало казаться, что она и вовсе привиделась.
— Садись подле меня, Рарог! — через всю гридницу донесся громкий голос князя.
— Гостям, что спасли мою дочь, особый почет.
Он указал на лавку неподалеку от своего места — и его ближники: старшие дружинных да воевода Вихрат, который только к вечеру, видно, и приехал, чтобы вместе с правителем почтить Даждьбога, сдвинули плечи, чтобы пустить Рарога.
А пока он усаживался, дверь снова открылась, и в хоромину вошла та, кто заставила кметей на миг смолкнуть. И не хотела, видно, привлекать к себе столько взглядов, а все равно как будто огоньком пронеслась по гриднице между чернавок и отроков, которые ходили за спинами мужчин. Взгляда она ни на кого ни разу не опустила — смотрела все перед собой и молча села подле Беляны, а та что-то тихо сказала ей на ухо. Рарог и старался не слишком долго разглядывать ее, а взор было сложно отвести. Десятник Твердята, что сидел рядом, случайно толкнул его в плечо — и он отвлекся, а напоследок самым краем глаза заметил, как смотрит князь на подругу своей дочери. Мимолетный это был проблеск — один миг, и князь уже уставился в свой кубок. Но по спине как будто горячими прутьями продрало. И все слова Владивоя о Грозе, сказанные напоследок, вдруг обрели совсем иную подоплеку.
Обжигающий взор князя заметил, видно, не только Рарог. И уж сколько бы ни была бледна его меньшица, а побледнела еще больше. Задышала часто, покручивая в пальцах резную ложку. И, кажется, хотела бы сказать что-то мужу, да не решалась как будто.
Всем ватажникам нашлось место за столами. И хоть все еще посматривали кмети на них с понятной подозрительностью, а теснились, придвигали миски ближе. Скоро и разговоры на всех стали общие. И чарки сталкивались в братинах до треска, до хохота. И, верно, глядя на разгорающееся веселье, Боги радовались вместе с детьми своими и внуками.
Мужи ничуть не уставали от еды и питья, хоть и наступала уже со всех сторон хмурая сырая ночь — даже в гриднице чувствовался ее дух, пробирался внутрь, стоило только кому-то приоткрыть дверь. Первой ушла с пира княгиня Ведара. Все время она просидела, не сказав никому и слова, словно все это было только необходимостью, которую она выполняла вовсе через силу. Она пожала легонько плечо дочери, и та встала с места тоже, хоть и промелькнуло по ее лицу заметное сожаление.
Одна за другой женщины покидали гридницу, оставляя мужей за разговорами, в которых им места уже не находилось. Да и устали нынче, исхлопотались — пора и отдохнуть. Рарог и моргнуть не успел, как вслед за меньшицей пропала с глаз и Гроза, за которую взгляд весь вечер цеплялся. А вот она в его сторону ни разу и не посмотрела, будто не было его здесь. И оттого непрошенная острая досада разрасталась в груди. И как ни заливай медом — все равно колет. Что же за напасть такая? Словно чары кто творил над ним. А может и все чары только в наружней неприступности девицы и мысли, что вот сядет он в струг свой — и больше ее, может, не увидит.
Приветливые и улыбчивые, несмотря на усталость, чернавки чуть скрашивали злобу на самого себя. Прижимались горячими боками, протискиваясь между мужских плеч, да повизгивали коротко и тихо — не очень-то рьяно — если у кого-то вдруг руки чесались пощупать их. И чем дальше, тем посвященное Даждьбогу пиршество будто в дурман погружалось. Вот уж и князь, который от дружины своей ни в чем не отставал, стал казаться не таким суровым. И лица гридьбы и находников слились в одно: раскрасневшееся, блестящее от испарины, с разгоревшимися буйством глазами.