Дочь солдата
Шрифт:
Чик! Чок! Чик-чок! — чикают ледяные брызги о ладони.
Чик! Чок!..
Нет, не капель это — ходики на стене стучат.
Пошевельнулся дядя. Его рука шарит по одеялу.
Верка наклонилась над ним: — Что, что, дядечка?
— Д-душно…
Верка отдернула занавески, распахнула окно. Хлынул голубой свет, заструился по склянкам с лекарствами. Запахло ночной отстоявшейся свежестью и росой.
Не поднимая с подушки головы, Николай Иванович жадно, ненасытно смотрел за окно, где занималась заря нового дня и было торжественно тихо, умиротворенно. Румянец проглянул
— Вера… Веруська!
Слаб голос, как шепот листвы ивы.
— Я с вами, я тут! — Верка прижала руки к груди.
Их взгляды встретились. И, видно, много нужно было сказать дяде, и не мог, и перехватило у него горло.
— Китель подай, — произнес он внятно.
С помощью Верки Николай Иванович достал из нагрудного кармана книжечку с буквами «КПСС». Подержал и чуть отодвинул ее по одеялу.
— Доверяю… Потом передашь…
Над утренним миром встало солнце.
И все словно открыло глаза — небо и земля, травы, деревья, дома. Яркий свет полоснул от солнца, все засмеялось, побежали тени, засверкала улыбчиво роса…
И только глаза Николая Ивановича закрылись. Закрылись навеки.
Глава XVIII. Скрипка поет под елью
По сторонам проселка — корявые вербы. И разлив полей до самого леса. Поля зеленеют прозрачно и нежно.
Крохотные перышки всходов сливаются в ворсистый ковер, и ветер ласкает, разглаживает его. «Обилье» — так, кажется, называют по деревням хлеба?.. В каждом стебельке, выпустившем мягкие длинные листики, уже заключен колосок. Он скрыт, он невидим — лишь зародыш пока. Сколько песен споют над полями жаворонки, тысячи лет накукует вещунья-кукушка, прольются дожди, прогремят грозы — и зашумит волнами рыже-золотистое поле, потянет от него сытым добрым запахом, как от свежевыпеченной ковриги, горячей, прямо из печи! А если падет нежданный иней? Заведется прожорливый червь?.. Поникнет тогда чахлый стебелек, распластает желтые скрюченные листья. Не выбросит колоса…
Посевы пропалывают.
Полно людей на полосах.
И Веня там, и Леня, и Маня…
Разогнули спины, внимательно смотрят на Верку из-под ладоней.
Им — что!
А вот Верке…
Николая Ивановича похоронили неделю назад. Провожали в последний путь всем колхозом, гроб несли на плечах. Обнаженные головы, понурые спины… Тетя шла, плотно сжав губы, в ее черные сухие глаза не смели взглянуть, никто не смел подойти к ней, поддержать ее под руку. Она опиралась о Веркино плечо, держалась строго, неприступно.
На кладбище березы шевелили ветвями, касаясь ими земли. Где-то в гуще кустов пищала птичка: «уи-ти-ти, уи-ти-ти!» Люди ей мешали, она робела.
Пусто стало в доме без Николая Ивановича.
Сдала тетя…
Сидит в уголке, будто и нет ее.
— И-и… слеза, она очищает, — уговаривает тетю Домна. — Ты поплачь: беда не вылезет в ворота, горе-то неизбывное слезой вытечет. Окаменела ты, худо это, ой, не к добру.
И поражается бабка, разносит по деревне:
— Хоть бы росинка из глаз канула… Что за люди!
Тягостно
Бабка, наводя порядок, хотела вымыть сапоги Николая Ивановича, стоявшие у порога. В них ходил он весной с Потаповым по полям.
— Не сметь! — подскочила Верка к Домне, отобрала сапоги и так посмотрела на нее исподлобья — бабка живо отступила за перегородку. Зашипела там:
— И-и… сычит как! Ну и взгляд… сыч, прямо сыч! Что за люди? К ним с добром, да они разве добро понимают… Нелюди, прямо, нелюди, прости господи.
На поле Верка нашла дядин след. След его сапог. И бегала туда, к нему, подолгу сидела перед ним на корточках. Но прошел дождь, след размыло. И так горько стало ей, так обидно на землю: «Эх ты, следочка не уберегла!»
…Верка идет проселком. Верка несет партийный билет старого коммуниста. И думает, думает…
Представляется Верке Москва. Широкие проспекты — все в кипении людского потока. Седой Кремль, бой курантов…
Далеко Москва, но и там узнают, что миллионную армию покинул ее преданный солдат.
«Прощай, наш товарищ,
Ты честно прошел
Свой доблестный путь благородный», —
написано на скромном деревянном обелиске, увенчанном красной солдатской звездой. Нет рядового бойца партии…
Кто займет его место в строю?
— Я… — подается вперед Верка. — Я скоро! Увидите, я скоро…
Из правления колхоза Верку потянуло к школе. Парты вынесены под навес во двор, на них в холодке трещат воробьи. Гулки коридоры. Потолки, стены побелены заново, на полу высохшие лужицы и кляксы мела.
Отцвели кусты смородинника. Вместо бледных неказистых цветков — комочки жухлой трухи. Неужели из них выйдут ягоды?
Пиками торчат на грядах перья лука. Посмотришь на них — во рту погорчает даже.
Соседние делянки прошиты всходами яровых.
Верка незаметно приблизилась к парнику. Из парника, нагибая голову в низких дверях, выходил Петр Петрович с лейкой.
Как давно его не видела!..
— Здравствуйте, Петр Петрович! — сказала Верка.
— A-а… это ты? Рад, очень рад! Здравствуй! — усы учителя раздвинулись в улыбке. — Понимаешь, хлопочу. Один в поле воин. Наши юннаты все в колхозе помогают взрослым. Нужно! Но и пришкольный участок не надо бы забывать. Учебный же он, где, как не на нем, еще учиться правильно землю использовать, научно хозяйство вести! Вот бобами расстарался через знакомого товарища, посадил, а мои ребята того и не знают. Да, Вера! Почему это я тебя нигде не вижу? Чем ты так занята?
Протирая очки, Петр Петрович внимательно смотрел на нее.
Ох уж эти жалостливые взгляды…
Верка сразу сжалась, изменилась в лице. И, вскинув головой, подняла она на учителя черные глаза в черных колючих ресницах.
— А вам какое дело?
— То есть?
Петр Петрович смешался. Он стоял перед ней в клетчатой безрукавке, в потрепанных узких брюках, запачканных на коленях землею, в сандалиях на босу ногу. Большой, добродушный и… и виноватый.
— Я тебя, Вера, не понимаю.