Дочь Востока. Автобиография
Шрифт:
Волна воодушевления быстро спала. Во время мирных переговоров, которые велись в южном российском городе Ташкенте, президент Айюб Хан потерял все, что мы завоевали на поле боя. По Ташкентскому соглашению обе стороны отводили войска на исходные позиции. Возмущенный отец подал в отставку с поста министра иностранных дел. Когда индийский премьер-министр Лал Бахадур Шастри умер от инфаркта на следующий день после подписания договора, отец желчно заметил, что, должно быть, не перенес счастья.
Когда стали известны итоги переговоров, в провинциях Пенджаб и Синд вспыхнули демонстрации. Полиция применила силу, проявляла жестокость, но демонстрации продолжались. И жизни всех Бхутто претерпели необратимые изменения.
В июне 1966 года Айюб принял наконец отставку отца. Трения
Помню свой испуг, когда в Лахоре отец покинул поезд, чтобы встретиться с губернатором Пенджаба. Кто-то крикнул: «Кровь на рубашке мистера Бхутто!» Сердце мое замерло. Наконец из толпы показался отец, улыбающийся и помахивающий рукой. Рубашка его порвана, но на теле лишь маленькая царапина. Галстук отсутствует. Позже я слышала, что галстук его ушел с молотка за тысячи рупий. Когда он вернулся в вагон, толпа принялась раскачивать поезд, и я думала, что они столкнут нас с рельсов.
Мы вернулись домой, но от политики не оторвались. «Холодная война» и «эмбарго на поставки оружия» прочно вписались в наш детский словарь малопонятными колючими включениями. Со слушаниями, конференциями, результатами круглых столов мы сжились так же, как другие дети с результатами кубка мира по крикету. Но после разрыва отца с Айюб Ханом в 1966 году на первый план вышли «гражданские свободы» и «демократия», для большинства пакистанцев понятия мифические, ибо при Айюб Хане участие граждан в политической жизни сводилось к немногим зачаточным проявлениям активности. Такое положение существовало до основания моим отцом Пакистанской народной партии в 1967 году.
Роти. Копра. Макан. Хлеб. Одежда. Крыша над головой. Эти простые базовые понятия стали боевым кличем Пакистанской, народной партии. Это то, чего недоставало миллионам неимущих в нашей стране. Если все мусульмане простирались ниц перед Аллахом, то бедные в нашей стране валялись в грязи перед богатыми. «Поднимитесь! Прекратите пресмыкаться перед ними! Вы люди, и у вас есть права! — призывал отец в отдаленных деревнях Пакистана, где до него не побывал ни один политик. — Требуйте демократии, при которой голос бедного весит столько же, сколько и голос богатого!»
Кто такой Бхутто? Чего он хочет? Почему все болтают, что каждый прислушивается к его голосу? «Слушать его собираются только водители такси да рикши», — распинался в подконтрольной правительству прессе губернатор. Я, идеалистка, ощутила шок. Конечно, я жила, не зная нужды, но невозможно не видеть на улицах людей без рубах, без башмаков; исхудавших молодых матерей и их детишек, ковыряющихся в грязи. Почему бедных людьми не считают? Коран учит, что все люди равны в глазах Господа. Нас родители учили относиться с уважением ко всем, не разрешать людям падать перед нами ниц, бросаться с дороги в сторону.
«Нет Божьего повеления, чтобы пакистанцы оставались нищей нацией, — вещал отец перед толпами бедняков и, во все большей мере, женщин, скромно стоявших по краям толпы собравшихся на митинг. — Страна наша обильна, ресурсы ее неисчерпаемы. Почему тогда население должно прозябать в нищете, страдать от голода и болезней?» Этот вопрос люди хорошо понимали. Айюб пообещал экономическую реструктуризацию, однако результатом его усилий явилось обогащение его семьи и горстки приближенных. За одиннадцать лет правления Айюба группа лиц, известная как «двадцать два пакистанских семейства», завладели практически всеми банками, страховыми компаниями и крупными промышленными предприятиями страны. Сотни и тысячи возмущенных несправедливостью
Первый этаж дома на Клифтон, 70, в Карачи, превратился в офис ПНП. Нам с сестрой было, соответственно, 14 и 11, когда мы с энтузиазмом заплатили по четыре анна партийных взносов и принялись помогать нашему управляющему Бабу вести запись людей, выстраивавшихся в возраставшую с каждым днем очередь у ворот дома. Не переставали мы интересоваться и тем, кто выиграл в крикет или в хоккей. И слышали от отца о попытках его подкупить. «Ты еще молод, перед тобой вся жизнь, — ворковали эмиссары Айюба, — не мешай Айюбу, скоро и твой черед придет. Работай с нами, а не против нас, и мы позаботимся, чтобы жизнь твоя стала приятной». Те же слова я сама позже слышала от подосланных другим диктатором. За отвергнутыми предложениями взяток последовали угрозы убийства.
Мир насилия до тех пор оставался для меня неизвестным. Существовал мир политики, в котором жил отец, в своем мире жили дети: школа, игры, смех на пляже. Но эти два мира содрогнулись, когда пришли вести о покушениях на отца. В него стреляли в Рахим-Ярхане, в Сангаре и в других местах в ходе его поездки по стране. К счастью, убийцы промахнулись. В Сангаре отца спасли его сторонники, прикрывшие его телами, принявшие на себя предназначенные для него пули.
Мы жили в напряжении, но я старалась ничем не проявлять испуга. Что проку зря бояться? Такова пакистанская действительность, такова наша жизнь. Угрозы, попытки подкупа, коррупция, насилие. Объективная реальность. И я подавляла страх, не позволяла себе бояться. Я пыталась вообще ничего не ощущать, даже когда через одиннадцать месяцев Айюб арестовал отца и все руководство партии и бросил их в тюрьму. Таковы методы диктатуры. Протест следует подавить. Недовольных схватить. По какому закону? Закон — желание диктатора!
Бурное развитие событий в 1968 году характерно не только для Пакистана. Мир затрясся в революционной лихорадке. Студенты взбунтовались в Париже, в Токио, в Мехико-Сити, в Беркли и в Равалпинди. В Пакистане волнения начались, когда Айюб арестовал отца и бросил его в Мианвали, одну из худших тюрем Пакистана. Оттуда его перевели в Сахивал, где по камере шныряли крысы. В попытке подавить волнения режим закрыл все школы и университеты.
Я тем временем готовилась к сдаче итоговых экзаменов за среднюю школу и к стандартному тестированию для поступления в американский вуз, чтобы быть допущенной в Редклифф. Я уговаривала отца позволить мне учиться в Беркли, где учился он сам, но он оставался неумолим. «В Калифорнии слишком мягкий климат, погода не даст тебе учиться. А снег и лед в Массачусетсе заставят тебя заниматься как следует».
Об отсрочке экзаменов не могло быть и речи, ибо возможность сдать их представлялась лишь раз в году, в декабре. «Сиди дома и учи, готовься», — наставляла меня мать, уезжая с младшими детьми в Лахор, чтобы подать заявление в Верховный суд и заставить его признать незаконность содержания отца под стражей. Я осталась одна в нашем доме в Карачи, в районе, удаленном от коммерческого центра, в котором происходили демонстрации и столкновения с полицией.
Чтобы отвлечься от беспокойных мыслей о томящемся за решеткой отце, я с головой окунулась в занятия. Каждый день приходили учителя, а вечерами я иногда встречалась с подругами Фифи, Тамине, Фатимой и Самийей в расположенном по соседству Синдх-клубе, когда-то британском, куда «туземцы и собаки» не допускались. Ныне это спортклуб состоятельных пакистанцев. Мы играли в сквош, плавали в бассейне, хотя и сознавали, что жизнь не так легка и беззаботна, как кажется. С тех пор как Айюб арестовал отца, родители и «доброжелатели» предупреждали моих подруг об опасности дружбы с дочерью Бхутто. «Как бы чего не вышло…» Отца Самийи предупредили на весьма высоком уровне, что дружба его дочери со мной может навлечь на его семью неприятности. Однако Самийя и другие ближайшие подруги не обратили на эти предупреждения внимания, хотя некоторые одноклассницы начали меня сторониться.