Дочки-матери
Шрифт:
В «Люксе» была пионерская комната — нечто вроде клуба для детей, организованная не столько для идейной работы, как для того, чтобы ребятишки меньше бегали по коридорам и не мешали взрослым. Конечно, я там тоже иногда торчала, но это было неинтересно. Главная жизнь для детей была именно в коридорах и вестибюлях. «Прятки», «салочки» и бесконечные многочасовые «казаки-разбойники».
У детей существовало очень четкое возрастное разделение и негласное классовое, по положению родителей. Мне кажется, что я это разделение как-то нарушала и в том, и в другом плане. В какой-то мере для вновь приезжающих из-за границы детей возникал и языковый барьер, но он был удивительно краткосрочным. Все дети начинали быстро и хорошо говорить по-русски, а их родители в этом от них очень отставали.
Спустя сорок лет я выступала на молодежном собрании в Милане. Я говорила о страшном положении в советской медицине, о росте детской смертности, об отсутствии необходимых медикаментов. Сказала и о том, что даже современных бутылочек и сосок для вскармливания детей у нас не делают. Все это недавно в своей статье в «Известиях» повторил нынешний, уже «перестроечный» министр здравоохранения доктор Чазов. Из зала мне начали кричать, что я — фашистка и занимаюсь злостной клеветой, что мне надо встретиться с итальянскими коммунистами, которые знают, какая в СССР хорошая бесплатная медицина. Я отвергла определение «фашист». А о встрече с коммунистами сказала, что знала в детстве близко одного итальянца. Ребенком он жил со мной в одном доме, а теперь он — коммунист в Италии. Но ни он, ни другие коммунисты Италии не проявили желания со мной встретиться. При этом я назвала фамилию Р.
После собрания ко мне подошел немолодой мужчина и сказал, что он занимается историей Коминтерна и знает, что мой отец был коминтерновцем. Он сказал, что фамилия Р. — вымышленная, а настоящая — П., и что Джорджа П. живет в Риме, начальник конторы. Я позвонила туда и встретилась с Джорджа и его мамой. Это свидание не было радостным. У каждого позади была своя жизнь, и все время ощущалось, что в общении со мной их лимитирует мое «диссидентство», моя, так сказать, одиозность для них — коммунистов.
Смешное воспоминание. Жорка был первым мальчиком, с которым я поцеловалась. Мы с ним спрятались за большим зеленым креслом в нашей столовой. Не знаю, что волновало его в этот момент, но меня — чтобы нас не нашли: это было во время игры в прятки, и игральные амбиции были превыше всего.
В «Люксе» у меня впервые завелись подружки: болгарка Роза Искрова и норвежка Магда Фурботен. Ее семья въехала в комнату, которая раньше была нашей. Обе не стали «задушевными», но были ближе других девочек. «Водилась» я и с той девочкой, мама которой назвала папу «начальничек». И с Надей Суворовой, которая была из советских детей «Люкса». Позже я училась с ней в одном классе.
Из мальчишек я близко подружилась с Жарко Вальтером — племянником Тито (тогда он тоже носил фамилию Вальтер). Жарко существовал в «Люксе» как-то очень беспризорно. Дяде заниматься им было некогда. Мама его, кажется, в то время сидела в Югославии в тюрьме или уже погибла. Про отца я вообще никогда не слышала. Жить в Коминтерновском детском доме он не хотел, да и за его слишком «не в рамках» поведение от него стремились там избавиться Живя в «Люксе», он резко отличался от других люксовских мальчишек. Был одет значительно хуже «заграничных» ребят, да и советских тоже. Выглядел неопрятно, смотрел исподлобья. Разговаривая со взрослыми, походил на разозленного и несколько затравленного зверька, и тогда его рыжеватые волосы начинали торчать, как колючки. Он был отчаянный драчун и такой же смельчак. Учился на два класса ниже меня, хотя был младше всего на несколько месяцев. В школу ходил редко, больше шлялся по окрестным дворам и особенно по известной тогда «Бахрушинке». Это было множество проходных дворов за нашим домом, соединявших сложной сетью переходов Большую Дмитровку, Козицкий и Глинищевский переулки. «Бахрушинки» все боялись. Считалось, что там раздевают, убивают и еще многое происходит столь же и даже более страшное. Жарко был своим в этом темном месте и водил знакомство с парнями взрослей его. Возможно, это стимулировалось тем, что в «Люксе» он был явным парией. Няни, мамы и бабушки
Наши отношения начались с того, что я, идя домой из школы, случайно увидела, как Жарко своровал батон с лотка, когда выгружали хлеб. Мы столкнулись с ним в подъезде. Он заметил, что я видела, но продолжал спокойно жевать, отламывая по кусочку от батона, открыто торчавшего у него под мышкой. Я вдруг, когда он угрожающе на меня посмотрел, поняла, что он просто голодный, и сказала «пойдем ко мне», отлично зная, что сейчас меня после школы будут кормить и учитывая, что папа дома. Он тогда часто бывал дома, болел — начиналась его язва, и периоды обострений были очень тяжелые. Я знала, что при папе никого из дома не выгонят. Тем паче папа знал Жарко, потому что довольно часто вечерами его дядя (Вальтер) приходил к папе играть в шахматы. Так Жарко вошел к нам в дом и, сколько бы ни ворчали няни и ни пугали меня тем, что Жарко заведет меня в «Бахрушинку», — это уже было принято. Потом Жарко одолжил мои коньки с ботинками (коньки тогда были далеко не у всех), зачем — не знаю, (они были ему малы), и не вернул — может, продал. Я, чтобы получить новые соврала, что потеряла. Был период, когда я была беззаветно предана Жарко, и мне нравилось в нем все: начиная со смелости и кончая воровством и «Бахрушинкой».
Наш дом тогда надстраивали. Дом был с эркерами. На высоте пятого этажа из окна эркера в другое окно была проложена доска. То ли мы были «казаками», то ли «разбойниками». Жарко побежал по этой доске над пропастью, крикнув остальным «за мной». И я мгновенно, не задумываясь, пробежала за ним. Остальные из нашей партии остались «на том берегу». Мне и сейчас страшно, когда я это вспоминаю. Я — всегда помнящая о женщине, бросившейся с Исакия, и о мальчике, выпавшем из окна, ничего тогда не вспомнила. Просто — побежала. Правда, и вообще, несмотря на память о том, чувство боязни высоты у меня не развилось — не я падала.
Если до этого Жарко относился ко мне, похоже, весьма потребительски — можно прийти поесть, а может, можно и что-то стибрить из карманов пальто, висящих в передней (я это замечала), то после пробега по доске, его отношение изменилось. Он меня «зауважал», возникла дружба, которая постепенно приобрела оттенок влюбленности. Однако поцелуев не было, видимо, потому, что я стала старше, чем во времена «первого поцелуя», но до «настоящего» еще не доросла. Я даже ходила с ним по «Бахрушинке», и меня знали его тамошние приятели. Иногда, когда торопилась в школу или из нее, то даже рисковала пробежать одна — так было на пару минут быстрей.
Постепенно наша дружба-полулюбовь сошла на нет. Меня все больше занимали уже не «люксовские» связи, а школьные. Я была полна стихами, книгами, даже политикой и на пути к своей первой любви. В 37-м, когда все это было уже на своем пике и еще озарено остро ощущаемой приближающейся трагедией (собственно, в других семьях она уже пришла), я Жарко совсем не помню, хотя жил он по-прежнему в том же доме. Он исчез из моей жизни. Говорят, что он стал отчаянным сердцеедом, что легко представляю — был он парнишкой невероятно складным, со злым и веселым лицом, рыжим чубчиком и светлыми отчаянными глазами, которые, наверное, с возрастом стали еще и охальными. Думаю, что в годы нашей дружбы он был значительно «просвещенней» в романическом плане, чем его сверстники. Говорят, что смельчаком он оставался и в годы войны. Пройдя вместе с Тито югославский партизанский путь, стал, кажется, генералом.
Я написала о Жарко в мае 1988 года. А в сентябре или октябре мне в руки попала книга Милована Джиласа «Мой друг Тито». Оказалось, что я излагала «легенду». Как в детективах рассказывают о шпионских «легендах», так и здесь, только это была «легенда» коминтерновская. Не мне судить, чем они различаются и какая лучше. А может — «обе хуже»? Джилас пишет, что Жарко — сын Тито от первого брака. Мать его — советская, русская женщина. В то время, о котором я пишу, она жила в Советском Союзе. Может, в Москве.