Дочки-матери
Шрифт:
Как мама меня отдавала, я не помню. Помню себя уже живущей там. Мы все были похожи. Девочки — коротко стриженные «под челку», в голубых фланелевых платьицах, мальчики — в таких же костюмчиках, с круглыми головками «под машинку». Всего 50 — 60 детей разного возраста. В этом большом доме ели, играли, учились. Уроки были необычными — мы занимались по пять-шесть человек. Одни сидели за партами, другие в это время гуляли, играли, шли в библиотеку. Часто учительница отпускала с уроков тех, кто уже знает то, что она объясняет. Меня почти всегда отпускали с урока арифметики и тогда, когда другие должны были читать вслух. И никогда не отпускали с урока чистописания. Днем до обеда всем свободным от уроков можно было самим гулять, где хочешь, по всей большой территории, которую называли «усадьба».
Там был лес, густой, дремучий. «Берендеев». Мне кажется, что
Я радовалась обеду, потому что потом было то, что я полюбила в лесной школе — мертвый час. Кому-то это покажется удивительным. Но он был особенный, не такой, как в других детских учреждениях, которых я к тому времени перепробовала уже очень много. Мы спали на улице, под длинным навесом, на деревянных топчанах. Из дома приносили толстые ватные конверты и каждого из нас запаковывали в него во всей одежде — в пальто, валенках. Казалось, лежать будет неудобно. И что никогда не заснешь. Но. когда упаковка кончалась и все смолкали, начинал звучать лес. Скрипели стволы, шелестели ветки, неожиданно вскрикивала какая-нибудь птица. Потом становилось совсем тихо, так что начинали звучать облака, движение которых видно из-под края навеса. Постепенно из белых они становились розовыми. Розовые облака. Как в Сестро-рецке. Давно. И никогда не поймать мгновение, когда ты уже спишь. А мне так хотелось суметь остановиться на этой границе. Я думала, что на ней, как на бревне, можно балансировать между сном и явью. А нас уже будят. Вокруг синие сумерки, лица детей, странным образом измененные в этом свете, и зовущие огни в окнах нашего дворца. Самое плохое — полдник, надо пить молоко. Потом урок и свободное время, а часто сразу оно, потому что у других «чтение».
Я проводила его в библиотеке. Книг оттуда не давали, но можно было самой рыться в них и читать все подряд. Там было много старых — «старинных» книг. А один шкаф был целиком занят «Брокгаузом и Ефроном». Это и стало моим чтением на все время лесной школы. По пути в библиотеку я засиживалась на подоконнике большого зала, в котором вечером не зажигали свет. Он проникал только с освещенной лестницы и из открытой двери библиотеки. За окном вечером было таинственно. Страшно. Была тьма. И можно было вдосталь сочинять самой себе, что же там есть. А днем там было «чистое поле». Почему я так называла пейзаж, открывавшийся взгляду из высоких, с редкими перекладинами окон? Вообще-то там был отлогий, заснеженный склон, ведущий к замерзшей реке. По льду была протоптана тропинка, идущая наискосок вправо, к небольшой деревне на другой стороне реки. Изредка по ней шли люди. Почему-то очень медленно. Больше ничего на той стороне не было. Только белое пространство где-то непостижимо далеко, как будто закругляющееся и переходящее в небо. «Чистое поле».
Спали мы не в большом доме, а в двух дачах (мальчишечья и девчоночья), расположенных в конце усадьбы, почти в километре от него. Там у нас была другая жизнь —• лечебная. Утром, еще в постели, всем меряли температуру. Потом мы босиком, скинув ночные рубашки, совсем голые, выбегали на застекленную веранду, становились в ледяную цинковую ванну, нас окатывали из ведра ледяной водой, и, слабо вскрикнув, очередная жертва закаливания влетала в комнату, где ее нянечка докрасна растирала полотенцем. В первый день я чуть не умерла от страха, стоя в очереди на эту процедуру и наблюдая ее через стеклянную дверь веранды. Но скоро полюбила, а верещала и взвизгивала больше по обычаю — как все. После окатывания одевались быстро и как-то радостно. Тут же одних смотрел врач, другие шли к сестре принимать лекарства. Потом мы выходили на улицу. Утро только начиналось, и почти на глазах, за 15 — 20 минут, пока мы шли, серый рассвет переходил в начало дня. В большом доме перед завтраком всем подряд давали рыбий жир, который мы заедали тоненькими ломтиками черного хлеба с солью. Было вкусно.
А вечером, когда мы возвращались в дачу, над нами было темное звездное
Перед сном снова меряли температуру. Сестра, собирая градусники, улыбаясь, говорила: «Нормальная. Спокойной ночи.». И после недолгого шушуканья наша большая спальня, погруженная в теплую нестрашную темноту, замирала.
Но однажды температура у меня оказалась повышенной. Меня завернули в одеяло и на саночках увезли в маленький домик. стоявший на полдороге между дачей и большим домом. Изолятор. А на следующий день зазвучало новое слово — дифтерит. Начались какие-то уколы, бесконечные компрессы, противное теплое питье. Потом — может, через много дней, а может, на другой — появилась мама и стала меня одевать. Она что-то радостно говорила, но лицо у нее было грустное, и я, как уже бывало много раз при всяких моих болезнях, почувствовала себя виноватой. Но я же ничего плохого не делала. И даже снега не лизала. Мама натянула на меня пальто (тогда говорили — шубу, хотя это не была меховая шуба), а ноги завернула в одеяло, совсем как маленькой. Потом вошел папа. Он даже не поцеловал меня, а только улыбнулся. И отнес в машину — на заднее сиденье. Потом они еще долго говорили с доктором, стоя на крыльце изолятора. А я смотрела через стекло на деревья, верхушки которых качались от ветра так, будто они упрекали меня, и сама себе говорила мамины слова: «Господи, ну когда же кончатся эти бесконечные болезни? » Мы ехали долго. Шел снег, и казалось, что машина никогда не выберется из серой мглы, что города не будет. Я заснула.
И началась еще одна больница. Долгие пустые дни в маленькой стеклянной загородке. Ни книг, ни игрушек. Ни Раиньки, как при скарлатине. Ни мамы, как после операции. Слева в такой же загородке какой-то большой мальчик. Дальше еще такие же клетушки. Справа умывальник, стол, и там всегда что-нибудь делает медсестра. Ничего не болит, и только скучно. Скучно. Скучно. Скучно. Раньше, в Ленинграде, когда я слонялась без дела и почему-нибудь ныла, что мне скучно, Батаня возмущенно поднимала брови и говорила; «Полковой оркестр прикажете пригласить?» Я не очень понимала, что это значит, только знала, что скучать или говорить, что скучно, нельзя. Но тут-то и говорить было некому.
Осенью 1987 года мы с Андреем возвращались в Москву из Боровска и остановились у дороги отдохнуть. Я разглядывала карту. Мне на глаза попалось название «Тучкова». Захотелось увидеть снова желтый «дворец» — такой ли уж он большой? Реку, откос, «чистое поле». И мы поехали на розыски. Тучкова мы нашли, но, кроме названия, ничего не было — стандартный поселок, безлесая местность. Застроенный содово-кооперативными домиками-ульями откос. Осталась, правда, река, но за ней не было никакого чистого поля — все какие-то стройки. А от усадьбы не нашли даже фундамента.
Когда я вернулась домой после лесной школы и больницы, мама сказала, что за эти месяцы «мы потеряли дядю Саню». Он умер, когда я была в лесной школе — заразился тифом на каком-то съезде, кажется, колхозников. Она не говорила мне, боялась моей реакции. Я долго плакала ночью, когда меня никто не видел. Я жалела его, тетю Роню, себя. Слово «смерть» вызывало негодование, внутренний протест всего существа, но за словом, кроме чувства тоски, еще ничего не вставало, только страх. Все-таки это была какая-то абстрактная смерть. Я ее не видела, и можно было думать, что дядя Саня уехал, можно было даже в уме сочинять ему письма. Что я первое время и делала.
Еще через несколько дней я встретила на улице Севку, и мы с ним гуляли, ходили на Страстную к памятнику Пушкина, там лизали мороженое, одно на двоих — у нас не хватило денег. Он подробно расспрашивал меня о больнице и лесной школе. Потом дошли до моего дома, и он сказал, что они с Гогой на днях ко мне придут. Дома я рассказала, что встретила его и что он теперь совсем не выше меня, а мы одного роста. Мама спросила: «Ну, как он?». Я удивилась ее вопросу, ведь я же только что говорила, что он вырос. И тут мама спросила: «Ты что, не знаешь, что Багрицкий умер?» Я не знала. Откуда я могла знать — ведь она сама, когда я была в больнице, мне не сказала, а в лесной школе вообще никто ничего про жизнь вне нашей «усадьбы» не говорил. Там, даже если бы произошла мировая революция, и то бы не узнать. Лес, мертвый час, теплое молоко, холодное обливание, лекарства, рыбий жир, измерение температуры, «девочки, спать», «девочки, на правый бочок», «девочки, подъем».