Дочки-матери

Боннэр Елена Георгиевна

На другой день я застала Биночку еще более маленькой, еще более худенькой, еще более усталой, чем всегда. Но она мне улыбнулась и сказала, что надеется через несколько дней взять меня с собой к Лене в больницу. А на следующий вечер, когда я постучала в комнату Биночки и вошла, то там, кроме нее и Кребса, было еще два или три человека. Биночка, которая сидела на диване, сразу вскочив, пошла ко мне навстречу, говоря: «Леночки нет». — «Как нет?» Я в первый момент не поняла, потому что так обычно отвечали родители, когда придешь к кому-нибудь из детей, а того нет дома. А Биночка все говорила: «Люсенька, понимаешь, нет. Совсем нет». И я поняла, что Лена умерла. И почему-то попятилась к двери, назад в коридор, в то место и время, когда я этого еще не знала, еще не слышала. Биночка вышла за мной, прикрыла за собой дверь, обняла меня, и мы с ней так постояли в коридоре, обнявшись, молча. Потом я стала плакать, а Биночка говорила что-то, что Лена ведь все равно не могла жить, и тоже заплакала,

как я.

А Биночка сказала, чтобы я шла домой, потому что завтра будет тяжелый день и Лену будут хоронить. Домой идти я не могла, а пошла в вестибюль третьего этажа — туда, где мы с Леной впервые встретились, где подружились навсегда, стоя в углу около батареи. Я потушила там свет, ведь тем, кто выходил из лифта, хватало света от лампы в коридоре. И стояла там, прижавшись лицом к батарее, а, устав стоять, сидела на корточках. Иногда я плакала, переставала, о чем-то думала и что-то вспоминала, или сидела просто так, и не думая, и не вспоминая. Я там долго пробыла. И пошла домой. Было поздно. Егорка уже спал. Он в этот день приехал с Эммой Давыдовной из своей Барвихи. В столовой были Эмма Давыдовна и мама. Мама начала свое: «Ты где шлялась так долго», но взглянув на меня, спросила; «Что с тобой?» — «Со мной ничего, а вот Лена...» Дальше я ничего не сказала, но мама сразу поняла и вдруг залепетала так, как будто вот-вот заплачет: «Умерла. Не может быть, умерла». — «А вот может быть. Я сама думала, что не может быть, что это только с такими старыми, как Катаяма, бывает». Я говорила и чувствовала, что плакать мне не хочется, а хочется ругаться, бить кого-то, только я не знала кого. Я была злая. Не на маму, не на Эмму Давыдовну, ни на кого. Мама сказала, что узнает про похороны и ушла куда-то.

Я сидела и молчала. Эмма Давыдовна дала мне какую-то еду и чай. Я стала есть. Я была очень голодная, просто невероятно, и злая. Мама пришла и сказала, что завтра будут похороны, что надо купить цветы и что мне не надо идти в школу. Потом спросила — сама я куплю цветы или ей купить. Я сказала, что сама, только не знаю, где. Мама сказала, что есть магазин напротив телеграфа. Я вспомнила, что тысячу раз его видела, только мне было ни к чему, я еще никогда цветы не покупала. Я пошла спать. Когда залезла под одеяло — злость сразу прошла. Я снова стала плакать, что больше никогда ни с кем вместе не буду читать или хохотать, или шушукаться, лежа рядом, и читать стихи, и растить кристаллы, и говорить про самое заветное, про все, все. Кого мне было жалко — себя или Лену — я не знала.

Вошла мама. Села ко мне на кровать и стала гладить по голове и говорить про то, что я очень счастливая, потому что у меня была такая хорошая подруга, и что у меня будет еще очень много хороших подруг, и что плакать не надо, и говорила про Лену — я и не знала, что мама ее так любила. Мамина любовь к Лене меня успокаивала. Но зачем она говорит, что подруг еще будет много — не будет, не может быть много, подруга бывает только одна. «Значит, одна, но будет», — соглашалась со мной мама.

Утром я пошла за цветами и очень долго там перебирала какие-то разные букеты. Мне все не нравились. Это все были разного цвета астры и хризантемы. Наконец, я выбрала синие и белые. Но когда шла домой с завернутыми в бумагу цветами, то думала, что жалко, что не лето, и лучше бы набрать Лене букет ромашек и колокольчиков и маленьких гвоздик, такой, как мы с ней нарывали и ставили на свою тумбочку в нашей палате для «сердечниц». Дома я развернула цветы и, когда Эмма Давыдовна сказала, что они очень хорошие, чуть не нагрубила ей, так они мне разонравились. Я собрала у себя и у Егорки все веточки, которые уже дали листики, и добавила их к букету. Потом я вынула из всех банок все кристаллы на нитках и прикрепила их к цветам. И пошла в «красный уголок».

Там никого не было. Стулья убрали и посередине зала стоял пустой стол, закрытый чем-то белым. Я вернулась домой и сидела тихо, пока не пришла Мирка Росси. Она сказала: «Идем, Лену Кребс уже привезли». Наверное, она опять, как ко мне в больницу, пришла с хорошей целью — просто сказать, но я опять на нее разозлилась. И сказала, чтобы она шла сама. Я и без нее приду. А вообще-то я боялась. Но тут с работы вернулась мама и прямо, не снимая пальто, сказала; «Пойдем, Люсенька, уже пора». И мы пошли вместе. Я со своими цветами и ветками, и у мамы были цветы, тоже хризантемы, красивые, розовые.

В зале было немного взрослых и почти вся «люксовская» ребятня. Все были тихие и молчали. На столе стоял очень маленький гробик, и кругом в нем и вокруг очень много цветов. Лицо Лены от двери мне видно не было, но я увидела Биночку, Лениного папу и женщину, про которую я поняла, что она Ленина мама. Мы с мамой подошли ближе, и кто-то взял у нас из рук цветы и положил куда-то туда, где должны быть Ленины ноги. Биночка прошла вдоль гробика, вынула ветки из моего букета и положила их около Лениных рук или в руки — я не поняла. Потом она отвязала кристаллы и тоже положила их куда-то к Лениным рукам, и они стали блестеть, прямо как бриллианты. А она глазами стала искать меня. Увидела, взяла за руку и подвела к той женщине, которая была мама Лены. Она меня погладила

по голове и полуобняла и вроде как подтолкнула к гробу, к Лениному лицу — это было оно и не оно. Биночка стояла напротив и все гладила Лену по лбу. Я тоже протянула руку погладить. Оно — верней, лоб, был холодный, как колонны в этом самом зале. Это была не она, не Лена. Было зябко, холодно, но плакать мне не хотелось. А хотелось уйти. Я вспомнила, как вчера вечером я сидела на корточках в темноте у батареи — там было больше Лены, чем здесь. Кто-то заиграл на рояле. Кажется, кто-то что-то говорил, я не помню. Потом гробик с Леной выносили из зала. Я стояла в проеме у двери и видела ее волосы и все личико в профиль. По лестнице за гробом я не спускалась. На кладбище хоронить меня не взяли, кажется, вообще никого из детей не брали.

Когда все ушли из зала и потушили там свет, я вернулась и собрала с пола несколько веток хвои, от которых так хорошо пахло, и пошла с ними на третий этаж. Я погасила свет, поставила ветки в проем между стеной и батареей, как букет ставят в вазу, и нюхала их, и плакала, и прощалась с Леной, со своей первой, со своей единственной главной подругой. Но мама оказалась права — ведь у меня будет еще опять единственная, опять главная подруга. Только первой она уже не будет.

В 37-м, в первый мой день в ленинградской школе, после уроков ко мне подошла девочка, небольшая, худышка, с сильно вьющимися волосами и светлыми глазами. Она сказала, что у нее есть учебник, которого у меня нет. Чем-то она походила на Лену — не голосом, не лицом. Чем — я не знала. «Если ты пойдешь ко мне — я тебе дам или, если не захочешь, принесу завтра». Это был весь первый разговор. Вообще-то мне идти не хотелось. Мне тогда ничего не хотелось. Чужой город, чужой дом, чужая школа — мне тогда все было чужое, и я была как осколок камня, раздробленного землетрясением. Я пошла. Наша дружба началась, внезапно и навсегда, как та, первая, уже по пути к ней домой. Она продлилась до дня ее смерти — Инки, Регины Этингер — осенью 1980-го. Она была со мной всю мою «взрослую»жизнь. Были ли мы рядом или далеко — ничего не значило. С Леной у меня было три года дружбы. С Инкой будет сорок три года.

В третий раз — это было совсем коротко, и потому я иногда думаю: «А может, мне показалось». Мы встретились на какой-то вечеринке в начале лета 41-го. Пили чай с пирогом, испеченным кем-то из девочек, немного спорили, читали стихи, танцевали, потом пошли гулять. Нам обеим захотелось идти чуть в стороне от других ребят. Ее звали Белла Маневич. О чем мы говорили тогда — не помню. Ничего. Мы гуляли долго. Где-то на набережной отбились от своей компании. Долго расставаясь на углу Невского и Гоголя, сговорились встретиться в воскресенье. Больше мы не виделись. В воскресенье была война.

В 50-х — 60-х годах я часто, потом реже видела ее имя в титрах ленинградских фильмов. Однажды я спросила про нее у одной приятельницы, работавшей редактором на студии «Ленфильм». Да. жива. да, художник, очень способная. Да, это та самая Белла Маневич. Почему мы не разыскали друг друга! Не поверили себе? В дружбу? Странно! Так я прозевала третью дружбу. Но спасибо жизни и за две. Ведь бывает, что жизнь прошла и не было ни одной! 

*** 

Почти весь 1934 год у нас дома говорили, что папа снова будет работать у Сергея Мироновича. А мы все снова переедем в Ленинград. Я радовалась, потому что тогда очень любила Ленинград, нашу длинную, как перрон вокзала, квартиру, любила жизнь с Батаней, несмотря на все ее строгости. Я замечала, что папа не очень-то любит свой Коминтерн и друзья у него «свои», а не коминтерновские. Коминтерновские тоже приходят по вечерам, и они играют в шахматы, но все это не дружески, а как-то по-другому. Я думала, что папе просто не нравится быть начальником здесь, он хочет в райком. Мама иногда говорила, что она Ленинград терпеть не может и никуда не поедет. Но все понимали, что это несерьезно. А папа, смеясь, говорил свое обычное слово — «чепуха». Сначала считалось, что мы переедем весной, потом — что к осени и первого сентября я пойду в школу уже в Ленинграде. Но прошла осень, началась зима, а мы никуда не переехали. Были только разговоры, и папа твердил, что вот-вот все окончательно решится, что Сергей Миронович два или три раза с ним разговаривал. Кажется, один раз папа с ним виделся и дважды говорил по телефону.

В тот вечер у меня поднялась немного температура, и было решено, что назавтра в школу я не пойду. Я читала, лежа в постели, и никто мне не говорил, что пора тушить свет. Тем более, что Батаня, которая приехала на пару недель из Ленинграда, была где-то в гостях. Папа лежал у себя с грелкой — у него болел живот — и тоже что-то читал. А мама с распущенными мокрыми волосами, потому что только что вылезла из ванны, ходила в расстегнутом халате по дому и готовила чай. Обычно вечером Ольга Андреевна уже спала, и мама хозяйничала сама. Потом мама крикнула папе, чтобы он шел ужинать. Мне захотелось посидеть с ними, и я встала. В это время зазвонил телефон. Ничего необычного в этом не было — у нас звонили до полуночи и позже. Телефон стоял в столовой, и я слышала (и слушала) все разговоры.