Догоняя Птицу
Шрифт:
А Гитина мать сидела и смотрела на Лоту остановившимися глазами.
На прощанье она еще раз напомнила про анализ, а потом предложила все-таки что-нибудь взять на память. Несколько секунд Лота мялась в дверях. Ей хотелась сказать Гитиной матери, что у нее в ванной под зеркалом уже лежат бусы и кожаный браслет умершей Гиты, и этого в принципе достаточно. Но неожиданно передумала и взяла ее куклу детства - долговязую, ногасто-рукастую пластмассовую дылду, которая год за годом мерзла в корзинке под крыльцом. Кукла была выцветшей, ледяной и совсем голой. На гладком синюшно-белом теле был нарисован комбинезон - зеленой краской или аптечной зеленкой. Его нарисовала маленькая Гита - еще в то время, когда ее родители не были нежно обласканы государством.
* * *
Вскоре
Лота сделала анализ на туберкулез, ответ был отрицательный.
В один из вечеров по пути домой она завернула в крошечный парк. Это был даже не парк, а заросший пустырь за трамвайной остановкой - в Москве много таких безымянных лесопосадок, оставшихся, думала Лота, от дремучих лесов, занимавших ее место в древности. Лота сошла с трамвая, зашла поглубже в этот хмурый и подозрительный лесок - старые липы с трагическим выражением черных ветвей, несмотря на зимнюю прозрачность, полностью скрыли ее от чужих глаз - и поцеловала дерево. Что она почувствовала? Это было похоже на вдох или глоток. Дерево напряжено молчало, словно припоминая, целовал ли его кто-нибудь раньше. На одно мгновение Лота вся наполнилась этим деревом, и долго потом чувствовала на губах морщинистую мокрую поверхность, а в ушах стояло удивленное молчание и тот особенный гул города, который различаешь только в оттепель.
Наполненная этим молчанием, Лота побрела в сторону остановки. Она шла медленно, словно боясь его расплескать. Потом остановилась, постояла в нерешительности, на ее лицо падали редкие снежинки - словно кто-то поглаживал Лоту п щекам холодными пальцами. Где-то прогрохотали трамваи: один из них наверняка был Лотиным. Со всех сторон сквозь древесные стволы и ветви просвечивали огни города - фонари, реклама, зажженные окна. Печальные, оцепеневшие стволы окружали Лоту со всех сторон. Их было не очень много. В сумерках они еще меньше, чем днем, напоминали полноценный парк. Пора было уходить, но вместо этого Лота, потоптавшись еще немного, уселась на стоявший в снегу перевернутый деревянный ящик из-под пивных бутылок. Достала из кармана зажигалку, которую по привычке таскала с собой даже после того, как бросила курить, а из рюкзака - общую тетрадь в клетку, откуда выдрала несколько чистых листов. Листы она скомкала рыхлыми комками, положила на примятом снегу: они почти не отличались по цвету от снега. Сверху поставила сломанные ветки ясеня, сохранившие остатки высохших и замерзших листьев. Щелкнула зажигалкой, поднеся ее к бумаге. Вопреки опасениям, скомканная бумага на снегу вспыхнула. Вскоре огонь перекинулся на ветки; тихо потрескивая, они покрылись ровным густым пламенем.
Лота сняла варежки, подержала над костром озябшие руки, пока ладони не согрелись. Затем подняла глаза и огляделась. Все было немного другим. Городские огни отодвинулись и потускнели, их почти не было видно. Деревья же наоборот придвинулись, столпились вокруг Лоты. К тому же деревьев сделалось будто бы намного больше. Пламя костра перебегало по их коре светлыми текучими бликами.
И вдруг Лота оказалась одна среди густого леса. Лес был дремуч и велик, он простирался во все стороны, сколько хватало Лотиных глаз. А Лота по сравнению с ним была крошечная. И мал был костер, который ее согревал. Чувство той особенной полноты, которую испытывает человек, оказавшись среди дикой природы, рождались в груди Лоты. Она казалась себе себя деревом, сказочным зверем, оборотнем, ночной птицей, рождающей волшебство. Всюду, куда не взгляни, ее окружали глухие покровы тайны. Она не знала, сколько времени просидела у костра. Ветки прогорели и теперь дотлевали. Она отломила и положила в костер новые ветки, которые тоже послушно вспыхнули.
Глаза у Лоты слезились, ей было сонно и жарко.
А потом она заметила возле себя на снегу какой-то предмет. Десять минут назад - Лота готова была поклясться - его не было. Размером и формой предмет напоминал нож - узкий кинжал или раскрытый перочинный ножик.
Она
В руке у нее было черное перо ворона.
Глава тридцать шестая
В сиянии ресниц, очков и улыбок
Птица появился в Москве не через десять дней, как обещал, а без малого через два месяца. Приехал он цивильно на скором поезде: какая-то созвучная душа купила ему билет. Август подходил к концу, лето кончалось. На асфальте возле Лотиного дома все чаще попадались разноцветные листья, а у метро продавались яркие, крупные осенние цветы, похожие на крашеных болонок.
Потом, при встрече, он долго и подробно рассказывал, сияя ресницами и очками, с какими встретился в Крыму замечательными людьми, и как эти люди пригласили его погостить в небольшой южный городок, чье название Лота забыла. И какой там был удивительный домик с садом прямо возле реки, и какая чудесная баня. И как он, умница, надолго задерживаться не стал, хотя все к тому располагало - спешил к ней в Москву. Очень спешил.
Приехал - и просто позвонил с вокзала.
Лота только что проснулась, отправилась в ванную и рассматривала в зеркале над раковиной свое хмурое лицо с отпечатком подушки на заспанной щеке. Просыпаясь, она физически ощутила, как душа возвращается в тело. Сперва будто бы глубоко нырнула в зеленоватый водоем, плыла сквозь толщу воды, только не вверх, как обычно, а вниз, потом подплыла к темному дну, сделала последнее усилие - погрузила пальцы в ледяной ил - и оказалась у себя в комнате.
Был момент, когда она раздумывала, возвращаться ей или, может, не надо.
Вернулась. Встала с кровати. Отправилась в ванную. Взяла щетку. Полюбовалась в зеркало на вмятину от подушки. Принялась чистить зубы.
И тут - звонок.
Даже пасту не успела по зубам как следует размазать - побежала к телефону с мятной пастой во рту. Едкой и сладкой, как те проклятые пряники.
– Привет.
– Привет, - от неожиданности Лота не сразу его узнала и чуть не выронила мокрую телефонную трубку.
– Ты где?
– На Курском вокзале, - слышно было, что звонят с улицы - рычание автомобилей, чей-то смех, обрывки разговоров и еще какие-то дребезжащие уличные звуки.
– Приезжай.
– Прямо сейчас не могу, - Лота слышала, что он улыбается и курит.
– Потом приеду. У тебя есть куда вписаться?
– незнакомая заискивающая нотка в голосе.
На миг возникло неприятное чувство, что в Москве его поджидают какие-то интересные и страшно важные дела. А Лоте он звонит лишь затем, чтобы она поселила его куда-нибудь в подходящее место на эти важные несколько дней. Чтобы не искать жилье самому. Он попросил бы об этом любого, окажись этот любой на ее месте. Но она мигом отогнала недостойные мысли: команданте приехал к ней, к своей единственной, незабвенно-незаменимой, как и обещал.
Сытое будущее голодных отщепенцев тут не причем.
– Что-нибудь придумаем, - ответила Лота, рассеянно глотая зубную пасту.
* * *
Все складывалось так просто, так по-будничному. Не вышло трогательной встречи в сквере, где кружевная лиственная тень ложится в полдень на песочницу под красным мухомором. Или в хипповском кафе, куда Птица завернул в отчаянии, обшарив пол-Москвы - день за днем, улицу за улицей. Или в толпе на Гоголях: вдруг все смолкает, тускнеет и исчезает, все расступаются, и выходит Лота, в джинсах и в майке, поднимает глаза - а вот и Птица сидит на лавочке, и они смотрят друг на друга одни в целом мире, не могут наглядеться. Так отчаянно за два месяца истосковались - слово-то какое напевное, народное - "истосковались", и столько в нем всего. Молчат и от счастья не знают, что друг другу сказать, только отражаются - Птица в Лотиных очках, Лота в Птицыных, и нет никого, пусто кругом.