Догоняя Птицу

Беленькая Надежда

Но ни одна из публичных фотографий не была похожа на ту единственную, которая хранилась у Лоты дома. Где лицо было немного смазано - словно голубь взмахнул крыльями, опускаясь на карниз. А рука поднята и обращена ладонью к зрителю - для Лоты так и осталось загадкой, что означал этот жест: прощание или желание загородиться от объектива.

Когда же появился Интернет, и Лота набрала его в поисковике, оттуда на нее хлынуло несметное количество информации. Только уже не про Птицу, а про имя-фамилию уважаемого в Санкт-Петербурге официального лица.

Все объяснялось просто. В Питере, городе своем родном, Птица вскоре после их с Лотой разлуки профессионально,

основательно, со знанием дела - так, как ему давно уже не терпелось - вошел в политику и занялся не чем-то пустяковым и сиюминутным, а важным, достойным, ответственным делом, требующим больших денег. Организовывал мероприятия, возглавлял фонды, набирал волонтеров...

Но с Лотой он больше не встречался, и Лота, разумеется, ни разу не встречалась с ним.

От исчезнувшего Птицы у нее осталась капризная взрослеющая душа, как у других покинутых женщин после ухода мужчины остается на руках ребенок. Тот самый непропорционально сложенный мальчик в крошечных анемичных ладонях печальной Девы.

Глава тридцать девятая

Пейзажи, которые жалко

Через месяц после того, как умерла Гита, в Москву приехал Володя. Приехал он не сразу - сначала написал из Иркутска письмо, которое шло целых десять дней. В письме поведал, что бросил институт и собирается в Москву. Он нарочно Лоте написал, чтобы она была готова к его приезду и не удивилась, обнаружив его в один прекрасный день в дверях своей квартиры.

Ей было трудно понять: как это - бросил институт. Зачем? Она бы не бросила. Хотя, смотря какой институт, конечно. Учиться на инженера она бы вряд ли смогла.

Володин отец с горя ушел в продолжительный запой, и, уже не стесняясь матери, гонялся за сыном с ремнем. Деньги уплачены, ставки сделаны, и не шуточные, а тут вон чего.

Прежде чем ехать в Москву, Володя дождался ответного письма. Лота вкратце описала свою жизнь, а в конце добавила: будешь в Москве - заходи. А что еще она могла сделать? В любом случае, не ответить было бы невежливо. И не пригласить к себе человека тоже нехорошо.

И вот однажды утром он позвонил с вокзала.

– Привет, - раздалось в трубке, и Лота сразу уловила, что он смущен.
– А я тут... В Москве, короче. Ты там это... Можно к тебе?

– Конечно, приезжай, - запросто сказала Лота и объяснила, как доехать.

Дни стояли стальные, морозные. Земля, деревья, дома - все было черное-пречерное, обледенелое. Такая в тот год выдалась бесснежная, студеная зима. Выйти из дома лишний раз было нельзя. И замерзающего на вокзале человека не пригласить в дом тоже нельзя.

Лота пригласила Володю, и он сразу приехал. Звонок по телефону, а потом через сорок минут - в дверь. Ровно сорок минут от Казанского вокзала до ее дома, ровно через сорок минут раздался звонок. Она даже сперва не поверила, что это он так быстро. Открыла - и от неожиданности растерялась: какой же он все-таки большой. Лота стояла у открытой двери, с лестничной клетки дул ледяной сквозняк, пронзительный как наточенная спица маньяка, шастающего по электричкам. Взгляд ее долго скользил вверх - по джинсам, куртке-аляске, варежкам, рукам, плечам.

В дверях Володя застеснялся - ни туда, ни сюда. Стоит, холод впускает. Неуклюжий, в твердой, как пластмасса, темно-синей аляске. Грузно и неловко занял всю прихожую - собой, аляской, растаявшими ботинками, огромным

туристическим рюкзаком. Потом наклонился и чмокнул Лоту в щеку - громко и мокро. Жесткими, холодными после улицы губами.

– Есть хочешь?

Глупый вопрос.

Конечно, Володя хотел есть.

– Угу, - буркнул он.

Лота пригласила его на кухню и накормила завтраком - яичница, остатки супа, кофе. Больше в холодильнике ничего не нашлось - регулярные зарплаты остались в прошлом вместе с больничными котлетами и запеканкой.

Володя сосредоточенно поел супу. Алюминиевая ложка казалась птичьим перышком в его огромной рябой лапище. Потом взял вилку и распилил яичницу на одинаковые небольшие фрагменты, и табуретка под ним стонала, и стол под яичницей и локтями скрипел. Все та же тельняшка, застиранные, не очень-то чистые рукава. Лота подумала, что он специально явился к ней в той же самой тельняшке.

Тогда она сказала, что в квартире холодно, отправилась в комнату и надела крымский свитер. Серый, вязаный косичкой. Он с лета валялся в шкафу - она даже стирать его не стала, чтобы не исчез запах гор и костра. Но горы и костер все равно улетучились, рассеялись в пропахшей старым барахлом шкафу, и свитер пах нафталином и другими ничего не значащими, малоприятными квартирными запахами.

Лота вернулась на кухню в свитере и уселась перед Володей на табуретку. Тыльной стороной ладони вытащила волосы из-под толстого вязаного воротника. Володя, конечно же, помнил его, этот серый свитер, не мог не помнить. В Крыму Лота все время в нем ходила, целыми днями, и на ночь не снимала. Впереди два коричневых пятнышка от искр. Это был пароль: чтобы они друг друга узнали.

И Володя вспомнил. Лота видела по глазам - как они остановились, а потом коротко моргнули. Он перестал жевать яичницу и уставился на свитер. И она его в тельняшке сразу узнала - Борис Борисович Гребенщиков, прекраснодушный Володя. И вдруг он наклонился к рюкзаку, переместившемуся вместе с ним из прихожей в кухню, достал серый клеенчатый альбом и протянул Лоте. Она не сразу поняла, что это за альбом. А потом вспомнила. Так и есть: "Пейзажи, которые жалко". Володя рассказывал однажды про этот особенный жанр. Он сам его выдумал. Когда-то увлекался фотографией, потом бросил. А почему бросил? А по доброте широкой души, склонной к состраданию.

– Вот, - объяснял Володя, - история какая получается. Идет человек, гуляет, рассматривает все кругом, выбирает кадр. Выбираешь всегда самое необычное, интересное, потом прицеливаешься, бац - и готово. Вот тебе фото. А разве это правильно? Нельзя выбирать - вот что я однажды понял. Все хорошо, все в мире едино и одинаково прекрасно. Зачем обижать природу? Ходил я повсюду, высматривал, прицеливался. Вот поворот. Дорога, сарай покосившийся. Какие-то травки торчат подмороженные. Если город - значит, улицы кусок. Магазин, троллейбус, люди на остановке. И понимал: никто никогда не будет такое снимать! Ни один простой человек, ни один фотолюбитель - не говоря уже о профессионалах. Вот если бы на этом фоне авария, жених с невестой или костер с шашлыками - тогда конечно, и то вряд ли: чтобы именно вот этот простой сарай или никому не нужный поворот оказались в кадре. И так мне, знаете, совестно стало, что я решил: соберу-ка альбом из кадров без кадра. Так и назову: "Кадр без кадра" или "Пейзажи, которые жалко". Там будут фотографии самых обыкновенных мест, которых всюду навалом, которые ничем не примечательны, ничего особенного никому не говорят, и никто никогда не станет такое фотографировать. Кроме меня.