Догоняя Птицу
Шрифт:
* * *
А через год она получила от Володи письмо. Больше чем через год - еще одной новой весной, когда после событий в Крыму минуло почти два года.
Это была вторая весна после юности - юность уже не терзала Лоту, не томила изнутри, как смех, жадность или нетерпение. Прошли нетерпение и жадность, остались удивление и нежность. Лота с нежностью смотрела, как на солнце все сверкает и тает, горит и сияет, и раскрывается на теплом весеннем ветру.
И вот в один из ясных весенних дней - последних дней перед летом - ее рука нашарила в почтовом ящике письмо. Никто
А потом она прочитала обратный адрес - Иркутск - и все поняла.
На конверте рисунок: пустынная улица, памятник Ленину и какой-то странный плоский троллейбус - пустой, пассажиров не видно в окошках. Схалтурил художник: не слишком старался, разрисовывая конверт.
Володя вернулся в Иркутск, как она и предполагала. Жизнь его как будто наладилась. Во всяком случае, уже не казалась такой безнадежно унылой. В институте он так и не восстановился, но и от родителей ушел. Устроился на временную работу в рекламное агентство и собирается жениться. Жить будет у тестя. Это все-таки лучше, чем родной отец с ремнем. Тесть был известным в районе криминальным авторитетом с богатыми причудами: по какой-то непостижимой логике ему нравилось, что жених его дочери - художник. У него имелся особняк в центре города. В этом особняке Володю ожидала большая светлая мастерская, где он наконец-то сможет спокойно заниматься живописью. Володя, во всяком случае, очень на это рассчитывал.
И еще было кое-что в этом письме.
Да, было еще кое-что.
Лота отложила листок и долго сидела неподвижно, глядя в окно на весенние деревья и последнюю, непонятно как сохранившуюся с зимы груду черного снега.
Листок в клетку из Володиной студенческой тетрадки на пружинках, рваные дырочки по краям. В Иркутске пустые улицы - еще бы, в минус-то сорок!
– памятник Ленину и плоский троллейбус без пассажиров. Художник в иркутской типографии не рассчитывал, что конверт пересечет пол-России и дойдет до самой Москвы, где не хуже других знают, как выглядят троллейбусы.
В письме было написано - всего несколько строк - что их Индеец, их несравненный одноглазый вождь, благородный нагваль, первопроходец неведомых земель отправился в удаленный северный монастырь и собирается остаться там насовсем. Так и говорит: ну все, теперь я дома, больше идти некуда. В далеком северном монастыре его приняли с радостью, как родного. Можно их понять, северных монахов: не каждый день приезжают в монастырь одноглазые индейцы, чтобы остаться навсегда.
А Коматоз, подросток с трудной судьбой, уехал на перекладных электричках куда-то неправдоподобно далеко - в поросшие лесом горы на границе с Монголией. Добирался почти полтора месяца, останавливаясь у случайных людей в поселках и маленьких городах. Сперва взял курс на Дальний восток, но что-то случилось в пути, и маршрут изменился. В далеких горах Коматоз принял буддизм и устроился лесником в заповедник с тиграми и медведями, где лесники тоже все до одного от самого рождения были буддистами.
По пути Коматоз заезжал к Володе в Иркутск, гостил у него больше недели и рассказывал про Индейца.
Оказывается, в один прекрасный день Индеец проснулся утром, пошел в ближайшую церковь и там крестился. Это случилось в Полтаве, в последние дни зимы. Коматоз у него тогда жил - Индеец приютил его у себя в коммуналке, в старом доме с высоким крыльцом и каменным цоколем в самом центре города. Комната в коммуналке досталась Индейцу по наследству от деда. Начал поститься, бросил сквернословить и курить. Читал нараспев псалмы и молитву Оптинских старцев рано утром и рано перед сном - ложился засветло. Помогал страждущим: Коматоза
Их ленивый, свободный, невозмутимый Индеец, странствующий рыцарь в вышитых джинсах и растянутом свитере, который нигде не прирастал и боялся любой статики, однажды решил остаться в монастыре.
Значит, не одна Лотина жизнь так круто переменилась.
Чувство родства с их домом в горах, нежность к людям, которые жили под его крышей одновременно с нею, Лоту переполняли, и ей даже показалось, что от избытка эмоций она сейчас задохнется. На миг она увидела каждого из них. Каждого, но только на миг. Зато так отчетливо, словно их показывали на большом экране, и каждый сиял, и они были свободны, абсолютно свободны. И если бы у Лоты были пять запасных жизней, она отдала бы каждому по одной. Пять и еще три - лесникам.
В глазах у нее стояли слезы, и в горле тоже стояли слезы плотным тяжелым комом.
В этот миг занавеска, оконный переплет, ожившие по весне деревья и почернелый сугроб в тени дрогнули, поплыли, смазались, словно кто-то нечаянно плеснул водой на акварельный этюд.
Закружилась голова, заложило уши, как в самолете, который набирает высоту и устремляется в небеса.
Только на этот раз Птица был ни при чем.
...Передо Лотой снова открылась прозрачная зеленовато-голубая чаша.
Пахло дождем и камнем.
Голуби бесшумно летали по кругу, меняя на лету свой цвет.
Вместо двора и последнего снега, чернеющего в тени, она увидела вершины серебристых тополей, полоску дороги внизу, островки поселковых крыш и море, едва различимое под белым пасмурным солнцем.
Вместо эпилога
Две женщины и мальчик лет десяти взбирались по древней каменной лестнице.
Сама природа создала эту лестницу, а люди своими ногами за века и даже тысячелетия как следует отшлифовали ее ступени.
Женщины в летних сарафанах и шлепках на босу ногу карабкались еле-еле: с остановками, передышками и перекурами. Пока они одолевали очередную ступень, мальчишка, как охотничья собака, успевал взбежать на несколько ступеней верх и вернуться, удивляясь, как такое незамысловатое занятие - подъем в гору - может так надолго застопорить всеобщее продвижение.
У одной женщины (покорпулентнее), как и у мальчика, волосы были огненно-рыжие, того редчайшего цвета, который почти уже сошел на нет в средних широтах, вытесненный более повседневными оттенками. На шее у нее висел маленький серебряный амулет - летящая птица. А у другой на спине были вытатуированы две мухи: одна побольше - на левой лопатке, другая поменьше - на правой. Маленькой мухой была она сама - хозяйка узкой спины и наколок (а также доброго десятка серебряных сережек в ушах, носу и даже на бровях) А кто должен был стать большой мухой, она так и не придумала до сих пор.
Через час миновали три четверти подъема, но впереди оставался еще довольно сложный участок пути, который предстояло штурмовать.
– Ужас, - проворчала Рябина, усаживаясь на камень, переводя дух и закуривая.
– Вот так и сбросишь пару кг за один подъемчик. А ты уверена, что это именно здесь?
– Точно тебе говорю, - отозвалась Муха.
– Других вариантов все равно нет. Есть еще, правда, дорога через Байдарские ворота, но они до нее не дошли.
Она неопределенно махнула рукой куда-то в сторону.