Догра Магра
Шрифт:
— Тоже твое?
Запыхавшийся Итиро переводит взгляд с лица профессора на четыре предмета и кивает.
— Так… И что же это за вещички? Для чего они?
— Это зеленый малахит, хрустальная трубчатая бусина, человеческая кость и коралловый гребень! — не задумываясь отвечает Итиро Курэ.
Затем беззаботно берет этот хлам, завязывает в узелок и надежно прячет за пазуху как нечто важное.
— Хм… Скажи, зачем ты столь усердно копаешь ямы?
Опершись левой рукой на мотыгу, как на посох, правой Итиро Курэ указывает на землю.
— Где-то тут зарыт труп женщины.
— Хм… да-да… — пыхтит доктор
Он пристально глядит поверх пенсне в глаза Итиро и вопрошает, строго чеканя слова, будто хочет вбить каждое тому в голову:
— Но… когда же этот труп был зарыт в землю?
Держа мотыгу обеими руками, Итиро Курэ удивленно смотрит на доктора Масаки. Щеки его бледнеют, а губы возбужденно шевелятся.
— Как… как… как когда? — повторяет он дрожащим голосом.
Некоторое время юноша сиротливо озирается. На его лице появляется печальное, недоумевающее выражение. Он роняет мотыгу, вылезает из ямы, бессильно склонив голову, и направляется к выходу.
Доктор Масаки следит за ним взглядом и, скрестив руки, удовлетворенно улыбается:
— Все, как я ожидал! Психическая наследственность дает о себе знать и делает это как по нотам! Однако надо еще потерпеть, все только начинается…
[ТИТР] «Клиника свободного лечения», 19 октября того же года, примерно через месяц после съемки предыдущей сцены.
Как и показано в более ранней сцене, снятой в тот же день, песок в «Клинике свободного лечения» уже выровнен и перед кирпичной стеной работает мотыгой Гисаку Хатимаки. За это время Гисаку успел прорыть еще одну борозду, а девушка — наполовину засадить ее сухими палочками и черепками.
Итиро Курэ, заложив руки за спину, с крайней сосредоточенностью и все с той же улыбкой наблюдает за мотыгой, которой орудует Гисаку. За месяц, который прошел со времени съемок прошлой сцены, он побледнел и располнел. Произошло такое оттого, что он прекратил копать и провел все это время в стенах своей палаты… палаты № 7.
Со спины к молодому человеку подходит улыбающийся доктор Масаки и кладет руку ему на плечо. Итиро Курэ со вздохом оборачивается.
— Ну что скажете? Давно не виделись. Загар исчез, и вы поправились…
— Угу… — Итиро с той же улыбкой пристально глядит на мотыгу.
— Чем занимается этот человек? — спрашивает доктор Масаки, заглядывая юноше в лицо.
Не отрывая взгляда от мотыги, Итиро Курэ тихо отвечает:
— Этот человек пашет землю.
— Ага… приходит в себя! — замечает доктор Масаки, как будто обращаясь к самому себе. Он оглядывает профиль молодого человека и спрашивает, чуть выделяя слова:
— А не хочешь ли ты забрать у него мотыгу?
Но не успевает доктор Масаки договорить, как Итиро Курэ бледнеет. Округлившимися глазами юноша смотрит на доктора Масаки и шепчет:
— Хочу… это моя мотыга.
— Так-так… понимаю, — кивает доктор Масаки. — Это твоя мотыга. Но человек так усердно и самоотверженно трудится. Может быть, ты подождешь? Совсем скоро, когда часы пробьют двенадцать, он бросит мотыгу, пойдет есть и до заката не вернется.
— Точно?
Итиро оглядывается на доктора Масаки, и в глазах юноши загорается тревожный огонек. Доктор Масаки сердечно кивает, будто пытаясь его успокоить.
—
Итиро Курэ следит с некоторой тревогой за тем, как поднимается и опускается орудие, и, как бы про себя, запинаясь говорит:
— Нет, я хочу сейчас…
— Хм… Но почему? Зачем?
Юноша не отвечает и, плотно сжав губы, продолжает наблюдать за движениями мотыги.
Доктор Масаки напряженно рассматривает его профиль, как будто пытается отыскать нечто в выражении больного. На песок перед ними ложится тень огромного коршуна.
Что ж… из увиденного вы уже узнали, что наследственная психология Итиро Курэ связана с какой-то аристократической дамой древних времен, носившей малахит, хрусталь и черепаховые гребни. Вероятно, чтобы завершить картину, моделью для которой и послужила эта дама, он с таким пылом роет ямы в поисках мертвецов.
Но почему же Итиро Курэ не смог ответить на вопрос доктора Масаки о том, когда был зарыт этот труп, и ушел к себе в палату?.. И почему сегодня… то есть 19 октября 1926 года, он вернулся на площадку «Клиники свободного лечения», внимательно наблюдал за мотыгой, которой орудовал старик, и дожидался, когда тот уйдет? И пока мы все это обсуждаем, откуда и как приближается крах «Клиники свободного лечения»?
Прямо сейчас на этот вопрос могут ответить два человека — доктор Вакабаяси, который изучал дело, и я, его коллега… Нет, то есть доктор Масаки на экране… Да нет, не я… Надоело! Это я и точка! Хватит уже этого кино. Идемте назад, в Императорский университет Кюсю, в кабинет чокнутого профессора Масаки, который пишет свое завещание среди ночи.
Да… может, брехни в моем завещании и многовато, но я всего лишь коротаю время перед смертью. Да и виски подействовало… Неважно… Позвольте еще затяжечку…
Хорошо-то как… Я пишу завещание в ночь перед самоубийством, и мне на все плевать… Надоест писать — заберусь в кресло прямо в тапочках, обхвачу руками колени и стану выдувать ультрамариновый или тыквенный дымок… И дымок станет клубиться, будто утренние или вечерние тучки, а потом начнет подниматься все выше и выше, выше и выше — до самого потолка… Там он превратится в вихрь, расплывется масляным пятном по поверхности воды и, как живой, начнет то смешиваться, то рассеиваться, то печально, то весело, то кривой, то дугой, пока не улетучится потихоньку… А я, маленький скелетик, глядящий рассеянно из своего огромного кресла, так похожий на джинна из «Тысяча и одной ночи»… Хочется спать… это все виски, да-а… Хр-хр-хр… Сколько звездочек за окном… Так… что я хотел… Ага… Звездочка… «Профессор покинул мир, глядя на звездочку»… Ха-ха… Не стоит, не стоит… Хр-хр-хр-хр-хр-хр-хр-хр-хр-хр… хр-хр-хр-хр-хр… хр-хр-хр…
«Ну как, дочитали?»
За моей спиной неожиданно послышался голос, он разнесся по кабинету и, отозвавшись эхом, смолк.
Я сразу же понял, что веселье и задор, звучащие в этом голосе, никак не свойственны доктору Вакабаяси, и удивленно обернулся. Но комната была совершенно тиха, даже мышка не пробежала. Чудеса!..
Лучи утреннего осеннего солнца проникали в помещение с трех сторон. Их блики ярко играли на стеклянных ящиках с образцами, на окрашенной стене, на линолеуме… Все вокруг безмолвствовало.