Доктор Ахтин
Шрифт:
— Михаил Борисович, как вы думайте, Вера Александровна выйдет из комы?
Она думает о том же, что и я.
Помолчав, я отвечаю:
— В жизни все бывает. Неизлечимые больные — выздоравливают, лежащие годами в коме — просыпаются. Вы это знаете не хуже меня.
— Михаил Борисович, все прекрасно знают, что вы иногда можете предвидеть, — говорит Лариса, — я знаю, что все бывает, но я спрашиваю у вас — она выйдет из комы?
— Я часто ошибаюсь, — ухожу я от ответа.
— И все-таки? — настаивает она.
Я не хочу отвечать
— Лариса, как вы назовете своего сына?
Её глаза удивленно расширяются, а в голосе появляется неприкрытое изумление:
— Какого сына?
— Ну, вы, Лариса, говорили о моем даре предвиденья, так вот, я вижу, что вы беременны и у вас плод мужского пола. Вы уже думали, как назовете ребенка?
Она растерялась. Глядя на меня, она краснеет, как помидор.
— Я только через неделю пойду на первое ультразвуковое исследование, я не знаю, кто у меня там.
— Мальчик, — уверенно говорю я.
— Мальчик, — повторяет она за мной, как эхо.
Я смотрю, как она снова погружается в себя. Взгляд снова застыл на какой-то точке пространства. Что ж, пусть подумает.
Я иду в 302-ю палату. Там сейчас лежит только Шейкин — остальных я выписал, и они сегодня утром уехали.
Присев на край кровати, я заглядываю в глаза пациента. Он встречает мой взгляд равнодушно. Да, сейчас ему снова плохо — осознание того, что неизбежное приближается, заставляет его смотреть на мир через призму равнодушного созерцания. Меньше недели назад, когда я выпустил жидкость из живота, ему было значительно легче, но сейчас снова округлился живот.
— Как дела, Шейкин?
— Так себе, — говорит он, — пока жив, хотя порой, мне кажется, что уже мертв.
Шейкин смотрит на меня и, понизив голос, добавляет:
— Доктор, давай сделаем так, чтобы я уснул и не проснулся. Ты же, Михаил Борисович, понимаешь, что у нас ничего не получится. Я уже никогда не поправлюсь.
Это его фамильярное «ты» добавляет убедительности в слова — он словно отдает мне свою жизнь, как самому близкому человеку. Он доверяет мне самое ценное, что у него есть, и здесь официоз ни к чему.
Он видит, что я молчу, и продолжает тихо говорить:
— Понимаешь, доктор, устал я. Если бы еще мне было для кого жить, я бы боролся до конца, но — дома, кроме пустых стен, меня никто не ждет. Ты и сам видишь, что за все время, что я здесь нахожусь, ко мне никто не пришел. Мир вычеркнул меня из списка живых — жена и дети забыли обо мне, бывшие сослуживцы заняты своими делами и им не до меня, а для собутыльников давно уже нет ничего святого, кроме огненной жидкости. Ну, промучаюсь я еще пару недель, и что? Ничего не изменится.
Шейкин перевел дыхание. Так много говорить для него тоже тяжело.
Я смотрю на него. Он вполне убедителен, тем более, что я уже решил, что помогу ему. Избавить от болезни его уже никто не сможет, а от жизни — очень даже легко. Помочь умереть — это
— Шейкин, вы в Бога верите? — спрашиваю я.
— Да.
— Я вернусь через десять минут, надеюсь, вам хватит этого для молитвы?
Шейкин улыбается, словно я только что сказал ему радостную новость и еле заметно кивает головой.
Лариса по-прежнему сидит в ординаторской на диване и смотрит перед собой. Заметив меня, она поворачивает голову в моем направлении и спрашивает:
— Как это у вас получается?
— Вы это о вашей беременности?
— Да.
— Ну, я видел, что у вас недавно был ранний токсикоз, и уже сейчас можно заметить некоторые изменения в вашем внешнем виде, по которым можно предположить, что вы, Лариса, беременны.
— А, по поводу мальчика?
— Ну, а это — пятьдесят на пятьдесят. Или мальчик, или девочка. Учитывая данные статистики, мальчиков рождается несколько больше, чем девочек, поэтому у меня больше шансов правильно предсказать пол ребенка, если я скажу, что это мальчик.
Лариса разочарованно хлопает глазами.
— То есть, вы точно не знаете, кто там у меня?
— А, вы, Лариса, думали, что я — волшебник?
— То есть, вы смеялись на до мной, Михаил Борисович? — говорит Лариса обиженно.
— Нет, — мотаю я головой, и улыбаюсь, — я рад за вас, Лариса.
Я смотрю на часы — десять минут прошло.
— Жизнь, во всех её проявлениях, — это прекрасно, — говорю я, — и ведь неважно, кто там, мальчик или девочка. Главное, чтобы ребенок был здоров, а вы были рады его появлению на свет.
Я снова оставляю Ларису.
Шейкин, на лице которого написано умиротворение, лежит на кровати, сложив руки на круглом животе. Он смотрит на меня и, не заметив того, что ожидал увидеть, спрашивает:
— А где шприц?
— Успокойтесь, Шейкин, мне не нужен шприц, я все сделаю быстро и безболезненно.
— Спасибо, доктор, — говорит он, все еще недоверчиво глядя на меня.
Я сажусь на край кровати и прикладываю пальцы к шее. Почувствовав биение сонных артерий, я говорю:
— Смотрите, Шейкин, мне в глаза, и, когда захочется спать, не сопротивляйтесь.
Я, не сжимая сосуды пальцами, создаю своим сознанием поле и перекрываю ток крови в сонных артериях с обеих сторон. Я смотрю, как мутнеет сознание в глазах пациента. На его лице застывает улыбка, когда он медленно уходит в бесконечный сон. Шейкин в последние мгновения жизни счастлив — он вновь проживает те события в его жизни, которые лежат на поверхности памяти. Я встаю и иду в ординаторскую, чтобы начать набирать на компьютере посмертный эпикриз.
Днем, когда рабочий день заканчивается, я понимаю, что мне надо сделать еще одно дело. Написав бумагу, я иду к заведующему отделением за подписью. Говорю, что мне надоело, когда он спрашивает почему. Слушаю его еще пять минут, равнодушно кивая на его доводы. Забираю подписанное заявление и иду в отдел кадров.