Доктор Данилов в сельской больнице
Шрифт:
Евин выпускной год выдался «неурожайным» на хорошие места, и потому она со своим красным дипломом смогла поступить лишь в клиническую ординатуру по общей педиатрии. Зато кафедрой заведовал близкий друг отца, и оттого перспективы рисовались радужные: аспирантура с кандидатской, место ассистента, затем — доцента, защита докторской, профессорство и, возможно, заведование…
Распад Советского Союза Ева восприняла без особого беспокойства, даже с некоторой радостью: в капиталистическом мире врачи зарабатывали гораздо больше, чем в социалистическом. Рост национального самосознания коренного населения тоже не пугал: киргизы настолько сильно схлестнулись с узбеками, что на другие национальности просто не оставалось ни
Весной две тысячи пятого года стало ясно, что надо поскорее уносить ноги из мятежной республики. Родители к тому времени уже умерли, поэтому уезжали втроем — Ева с мужем и дочерью. У мужа в Монаково жила родная тетка, причем была уважаемым человеком — завучем в школе. Поэтому вопроса, куда бежать, не возникало. Ясное дело — к родне.
Все сложилось довольно неплохо (для беженцев, разумеется). На привезенные с собой деньги, вырученные от срочной продажи двух бишкекских квартир, своей и родительской, удалось купить старый, но довольно крепкий дом в Монаково. Мужа сразу же взяли инженером на ГРЭС, дочь, в прошлом году окончившую университет в Бишкеке, родственница устроила в свою школу преподавать английский язык, Еве Михайловне Юрий Игоревич, тронутый ее послужным списком (кандидат наук, доцент, без малого двадцать лет на кафедре) предложил сразу должность заведующей педиатрическим отделением. До Евы Михайловны отделением заведовала семидесятилетняя пенсионерка, которую главврачу регулярно приходилось умолять поработать еще немного, чуть ли не на коленях. С появлением Евы Михайловны Юрий Игоревич перестал беспокоиться за педиатрическое отделение, считая, что оно находится в надежных профессиональных руках.
Ева Михайловна хорошо разбиралась в теории (как-никак столько лет учила студентов), могла умно выступить на конференции, блестяще вела документацию, ладила не только с руководством, но и с подчиненными.
У нее был всего лишь один недостаток, который она искусно скрывала. Ева Михайловна была никудышным клиницистом. Она не владела искусством постановки правильных диагнозов. Нет, в общем Ева Михайловна ориентировалась: могла, к примеру, отличить пневмонию от аппендицита или пищевую токсикоинфекцию от порока сердца. Но вот сложные случаи, которые выбивались из накатанной колеи, ставили Еву Михайловну в тупик. Раньше рядом были коллеги с кафедры и заведующие отделениями, способные разобраться с любым диагнозом, а сейчас надеяться приходилось на себя. Два врача педиатрического отделения Монаковской ЦРБ — Потемкина и Курбанова — умом не блистали, оттого и работали здесь, а не где-нибудь в Москве. Доктор Потемкина ставила диагнозы на основании ведущего симптома, брала самый явный симптом и подгоняла под него все остальные. Доктор Курбанова соображала немного лучше, но постоянно терялась и без одобрения заведующей отделением шагу боялась ступить.
Скрывать получалось неплохо, потому что возможности у ЦРБ были небольшие, можно сказать, что и никаких возможностей не было, и потому все сложные случаи сразу же переводились в Тверь, в областную детскую клиническую больницу, где было множество специализированных отделений и даже аритмологический центр. Никакого сравнения с сельской больницей.
— Да, иногда я перестраховываюсь! — признавала Ева Михайловна. — Но что делать? Если дотянуть до последнего, то можно и не успеть перевести. И потом, в областной больнице все под рукой, даже центр магнитно-резонансной томографии
Центр магнитно-резонансной томографии для Монаково был чем-то… Тут даже подходящего слова подобрать невозможно. Тем, чего в Монаково не было и, наверное, никогда не будет.
«Есть такой аппарат, его еще в „Докторе Хавусе“ показывают, — судачили всезнающие монаковские старухи, — так ён показывает всю внутренность лучше, чем на вскрытии, куды там ренгену…»
Полуторамесячная девочка Верочка из села Кудасово заболела остро: поднялась температура, стул стал жидким, а ребенок — вялым. Педиатров в Кудасово не было, поэтому пригласили фельдшера из соседней деревни, в которой имелся ФАП. Фельдшер Боровская осмотрела ребенка и успокоила родителей:
— Ничего страшного, температурка небольшая, это вы ее простудили…
На следующий день температура поднялась с тридцати семи и пяти до тридцати восьми.
— Ничего страшного. — Боровская любила успокаивать и умела делать это не только тет-а-тет, но и по телефону. — Подождем до завтра, если лучше не станет, отправим в Монаково.
Отправлять ребенка с матерью в Монаково пришлось ночью, когда температура поднялась до тридцати девяти. Не дождавшись приезда «скорой помощи» (в тот день как назло сломались сразу две машины), отец Верочки отвез жену с ребенком на своей «четверке».
— Тяжелый ребенок! — всполошилась дежурный терапевт (отдельных дежурных врачей на педиатрию в ЦРБ не полагалось — слишком большая роскошь для сельской больницы) и вызвала из дома Еву Михайловну.
Она пришла, осмотрела Верочку, выслушала мать и поставила диагноз пневмонии. Рентгенологическое подтверждение не требовалось: температура и ослабление дыхания в правом легком явно свидетельствовали в пользу поставленного диагноза, а понапрасну облучать пациентов, тем более таких маленьких, не годится. Лечить решила ампициллином, все равно другого подходящего антибиотика в больничной аптеке не было.
Такие симптомы, как отсутствие влажных хрипов в правом легком и отставание в дыхании правой половины грудной клетки, Еву Михайловну не насторожили. Хрипы могут добавиться и позже, а отставание наблюдается и при пневмонии.
Зато Ева Михайловна показала Верочку хирургу: заведующему хирургическим отделением Крамсалову. «При высокой температуре следует исключить хирургическую патологию!» — этот принцип в общем-то правильный, ей вбили в голову на родной кафедре. Поводом для консультации хирурга было «исключение острой хирургической патологии в брюшной полости», именно так было записано рукой Евы Михайловны в истории болезни.
Крамсалов пришел, осмотрел пациентку (в детях до года он разбирался плохо, но какому же еще хирургу показывать?) и написал, что данных за острую хирургическую патологию в брюшной полости нет.
Состояние Верочки не улучшалось, и на вторые сутки лечения Ева Михайловна увеличила суточную дозу ампициллина в полтора раза. Рентген делать не стала, Ева Михайловна старалась облучать как можно меньше.
На третьи сутки пребывания в стационаре Верочка, по выражению старшей сестры педиатрического отделения Князевой, «капитально ухудшилась»: посинела, начала задыхаться, температура рванула за отметку «41». Ева Михайловна среагировала мгновенно — перевела Верочку в реанимационное отделение.
В отделении дежурил Олег Денисович, Данилов давал наркоз на операции, а доктор Цапникова набиралась дома сил для следующего дежурства. На памяти Олега Денисовича это был первый случай поступления в отделение столь юной пациентки. Массивная антибиотикотерапия, детоксикационная терапия, реанимационные мероприятия, летальный исход. Так вкратце можно описать те три часа двадцать пять минут, которые Верочка прожила в реанимационном отделении.
— Я этого так не оставлю! — пообещал отец Верочки, примчавшийся в больницу по вызову жены. — Виновным придется ответить!