Доктор Есениус

Зубек Людо

Стул стоял под одним из высоких окон. Есениус подвинул его ближе к императору.

— Что вы скажете об этой картине? — спросил император, показывая на одну из картин Брейгеля, против которой он сидел.

Это были «Слепые». Хотя Есениус уже видел картину, он еще раз внимательно на нее посмотрел. Разглядывая ее, он обдумывал свой ответ императору. Картина подавляла трагической безысходностью. Шесть слепых с поднятыми к небу головами и с широко раскрытыми, но погасшими глазами идут друг за другом, опираясь на посохи. Первый, поводырь, сорвался с берега в поток… он напрасно простирает руки, взывая о помощи… Его

друг, следовавший за ним, не может ему помочь, потому что он сам уже падает вниз. Та же судьба ждет и остальных четырех, не подозревающих, что впереди поток. «Как мог художник избрать такой трагический сюжет?» — думает Есениус.

— Это невероятно сильное произведение. Оно потрясает, — не спеша говорит Есениус.

— Шпрангер утверждает, что это страшная картина. А вам не кажется, что она отвратительна?

Император смотрит на Есениуса из-под полуопущенных век, желая убедиться, искренне ли отвечает доктор.

— Мне кажется, что выражение «отвратительна» — недостаточно точное определение. Картина очень правдива. Художник дал кусочек настоящей жизни. А если художник рисует правду жизни с такой убеждающей силой, как этот голландский живописец, его произведение нельзя назвать «отвратительным», хотя оно и не соответствует утонченным требованиям к искусству.

— Понимаем, что вы хотите сказать. Не надо искать прекрасное только в высших сферах, в ангелах, святых, даже в языческих божествах, которых так любит рисовать Шпрангер, — оно есть и на этом свете. В повседневной жизни. Всюду вокруг нас. При такой точке зрения мы считаем прекрасным не только ваше анатомирование, которое вы недавно нам показали, но и тот труп, который вы вскрывали. Когда мы смотрели на вскрытие, у нас было то ощущение, какое мы испытываем при взгляде на механизм остановившихся часов. Должен вам сказать, что, глядя на устройство часового механизма, вы испытываете удивление. Даже если они не работают. И даже если механизм разобран, а вы глядите на каждую его деталь в отдельности. Так и при взгляде на человека… на человеческое тело. Испытываете ли вы такое ощущение?

Есениус еще ни разу не слыхал, чтобы император рассуждал так пространно. Как правило, Рудольф был молчалив. Но в галерее, среди своих сокровищ, он словно преображался. В этой особой обстановке он сбрасывал с себя панцирь монаршей неприступности и становился почти робким человеком с душой чуткой к прекрасному и к простым человеческим чувствам. Может быть, поэтому он любил посещать галерею в одиночестве. Вероятно, опасался, что в такие минуты не был достаточно вооружен против всевозможных посягательств советников и просителей, которым в другой раз оказывал успешное сопротивление.

Красота, как благоухание, наполнявшая огромный зал, на мгновение сблизила императора и его врача, создавая настроение для доверительной беседы.

Во время этой тихой беседы императорский врач хочет получить ответ на некоторые волнующие его вопросы. Нормален ли император? Рассуждает ли так душевнобольной человек? Нет, это не речь сумасшедшего, а размышления бесконечно ищущего человека, которого беспокоят вопросы, далекие людям его круга; Положение Рудольфа требует от него действий, а он боится их, избегает, бежит от них в сказочное царство снов. Живет в ином мире и в отчаянии пытается уничтожить границу между этим миром и миром другим, в котором живет все его окружение. Трагедия

его состоит в том, что его никак нельзя убедить в несовместимости этих двух миров. И поэтому он беспомощно мечется из стороны в сторону и горит и страдает от собственной неудовлетворенности, как страдает от его неутомимых поисков вся империя.

И вот император сидит рядом с Есениусом и смотрит доверчивым взглядом и ждет ответа, как ждут целебного лекарства. Будет ли он доволен ответом доктора?

— Когда передо мной вскрытое человеческое тело, больше всего меня интересует взаимодействие его отдельных органов. Я стараюсь понять, какой недуг привел к тому, что прекратилась их жизнедеятельность. Ищу причину, чтобы предотвратить этот недуг в живом организме.

— А смерть— вызывает ли она у вас какие-нибудь эмоции? Какие-нибудь образы наподобие вот этого? — Император едва заметно сделал жест рукой в сторону картин Дюрера и итальянских мастеров. — Не испытываете ли вы страха перед ней? Это необъяснимый и непреодолимый ужас перед неизвестным…

Чувства страха перед смертью Есениус никогда не испытывал. Он видел немало умирающих: некоторые отходят спокойно, ровно, даже торжественно; душа других давно уже на том свете, но тело все еще корчится в последней борьбе. И, наконец, третьи судорожно цепляются за жизнь, держатся за нее всеми силами, пусть даже она была плохой, и чуть ли не теряют рассудок при мысли о том, что пришел страшный час, когда они в полном одиночестве отправятся в неизвестный путь.

Император, очевидно, принадлежит к этим последним. Что сказать ему в утешение?

— Иногда, вскрывая, к примеру, сердце молодого человека, задумываешься над тем, сколько совсем недавно было в нем высоких чувств. Или, распиливая череп, начинаешь думать о тех мыслях, что рождались в этом мозгу при его жизни. И очень часто в таких случаях приходит на ум, какое особое строение мозга способствует тому, что один человек духовно туп, а другой создал непреходящие ценности. Зависит ли это от строения мозга? Почему только некоторые смертные возвышаются над своими современниками и потомками, как возвышаются Александр Македонский, Гомер, Аристотель, Леонардо да Винчи, Коперник? Такие мысли тревожат меня во время вскрытия, но, как правило, я смотрю на свое дело с чисто врачебной точки зрения.

Рудольф молчал. Он смотрел на Есениуса, но мысли его были далеко, ответ доктора не избавил его от сомнений.

— Для чего мы собирали все это с таким упорством? Что останется из этого после нас? Доставит ли все это нашему преемнику хотя бы частичку той радости, какую доставляет нам? Если нет, так зачем все это здесь? Зачем?

Император не ждал ответа на свои вопросы. Он только махнул рукой, как бы желая сказать: суета сует и всяческая суета.

Рудольф поднялся:

— Продолжим осмотр, доктор!

Император привел Есениуса в комнату, где находились произведения императорских «штейншнейдеров» — шлифовальщиков драгоценных камней, — которые создали для своего владыки прекрасные изделия, по красоте превосходящие самое богатое воображение.

Эти драгоценные камни, которым были приданы формы разнообразнейших геометрических фигур, по своей отделке могли соперничать с филигранными изделиями золотых дел мастеров, резчиков, чеканщиков, краснодеревщиков, часовщиков, сабельщиков, ружейников и кольчужников.