Доктор Есениус

Зубек Людо

Лицо Есениуса просветлело. Он порывисто встал, подошел к жене и, целуя ее в лоб, сказал:

— Nescimus, sed sciemus [27]

Разговор с Марией не убедил Барбору. Она все еще не могла согласиться с тем, чтобы ее муж перестал составлять гороскопы.

Барбора постоянно вспоминала первые месяцы их жизни в Праге. Как было тяжело просить у Браге жалкие гроши и как унизительно получать отказ — у самого, мол, нет! Горько об этом вспоминать. Теперь у Кеплера приличное жалованье, только получает он его всегда с опозданием. Если бы можно было на него рассчитывать,

они бы прокормились. Но что поделаешь, если Кеплеру опять вот уже несколько месяцев ничего не платят. Хоть бы потом отдали. Но об этом не может быть и речи. Дадут немного, а остальное жди месяцы, а то и годы. Как же при этом отказываться от единственно надежного источника дохода, каким являются гороскопы? У Регины такой возраст, когда молодой организм требует хорошего питания. А платья, башмаки и все прочее? И это только одному ребенку. Расходы на Зузанку, хотя она и совсем крошка, немногим меньше. Все время надо что-то покупать, не говоря уж о квартире. Марии легко говорить: детей у них нет, а побочных доходов куда больше, чем у Кеплеров.

27

Не знаем, но будем знать (лат.).

Так рассуждала Барбора, решившись отстаивать раз и навсегда заведенный в доме порядок. Но все же она вспомнила слова панн Марии: «Ты не можешь судить обо всем только со своей точки зрения. Вникни в положение Иоганна. Разве ты забыла, что он тебе однажды сказал? «Для меня неважно, что думают о моей работе современники и будут ли люди читать сразу же после моей смерти мои книги. Но я глубоко убежден, что через сто лет их оценят по достоинству и прочтут с тем интересом, какого они заслуживают». А если он так уверен в значительности своих исследовании, она не должна ему мешать, не должна отвлекать своими кухонными интересами.

Долго боролись в Барборе заботливая мать с доброй женой. Ей казалось, что интересы детей находятся в противоречии с интересами мужа. Но постепенно она уступила. Помогло то, что императорская казна несколько месяцев аккуратно выплачивала жалованье придворным служащим.

Пани Барбора обходилась жалованьем и перестала вспоминать о гороскопах.

Кеплер с головой погрузился в свою работу.

В ясные ночи он отправлялся в загородный дворец королевы Анны. Здесь, в большом зале верхнего этажа, император создал обсерваторию. Сюда он велел перенести все приборы, принадлежавшие Тихо Браге; некоторые из этих приборов — самые большие, не помещавшиеся в доме Браге, — были установлены здесь еще при жизни придворного астронома.

Каждый раз, когда Есениус дежурил ночью, они встречались с Кеплером на Граде.

— Жаль отвлекать вас от работы, — сказал однажды вечером Есениус Кеплеру, — но я с удовольствием пошел бы с вами в Бельведер. Я там еще не был. С покойным Браге мы не раз вместе наблюдали ночью небосвод. Только не знаю, не буду ли я вам в тягость…

— Как вы можете так говорить? — вспыхнул Кеплер. — Ведь вы знаете, как я ценю ваш интерес к моей работе. Я буду весьма рад, если вы отправитесь со мной. Хотя бы сегодня. Ночь ясная, и мы сможем беспрепятственно наблюдать звезды.

Есениус сообщил камердинеру, где он будет, и вместе с Кеплером отправился в королевский парк. С тех пор как он стал личным врачом императора, его только раз вызвали ночью к Рудольфу. Поэтому он имел все основания предполагать, что и эта ночь пройдет спокойно.

Полная луна озаряла парк серебристым светом. Глубокая тишина окутала все вокруг. Неподвижный воздух был насыщен запахом роз, кусты

которых окаймляли дорожки, усыпанные золотистым песком. Справа и слева от дорожек искусной рукой садовника геометрическими фигурами — квадратами, кругами, полукружьями, звездами — были рассажены яркие цветы, среди которых выделялись прекраснейшие тюльпаны. Несколько лет назад их привезли из далекой Турции как подарок султана императору. Это были первые тюльпаны в Центральной Европе.

В таинственной темноте кустов вспыхивали огоньки светляков. Время от времени в воздухе проносились летучие мыши.

Откуда-то снизу, вероятно из города, слабо доносился лай собак.

Зеленоватая крыша замка в таинственном ночном освещении напоминала киль опрокинутого корабля, покоящегося на дне прозрачного водоема.

Тихий разговор и скрип песка под ногами были единственными звуками, которые, как круги на воде, расплывались вокруг идущих. Но вот замерли и эти звуки. Остался только один звук — шум фонтана.

Друзья молча остановились.

— Что это? — прошептал Есениус. — В Праге звонят? В такой поздний час?

Кеплер улыбнулся и, не говоря ни слова, схватил доктора за руку и подвел к фонтану.

— Поющий фонтан, — сказал он, глядя с улыбкой на удивленное лицо Есениуса.

— Так этой есть поющий фонтан? — воскликнул доктор и прислушался к прекрасной мелодии.

Он уже слышал о творении мастера Яроша, об этой диковине пражского императорского сада, но не представлял себе, как может петь фонтан, и, конечно, не знал мелодии этой песни.

Теперь он слышал ее собственными ушами.

К монотонному шуму воды присоединялся отдаленный, нежный звон. Казалось, что звонили все колокола пражских храмов, но звон их был приглушенный, порою замирающий, будто музыка, доносящаяся откуда-то издалека, чуть ли не с того света.

Очарованный Есениус с наслаждением слушал эту прелестную музыку, и радостное чувство наполняло его душу.

— Я начинаю верить в правдивость легенды о древнеегипетских башнях, которые начинали петь с восходом солнца. Однако неизвестно, можно ли сравнить их пение с пением этого фонтана.

До замка оставалось всего несколько шагов. Кеплер провел Есениуса внутрь и кликнул слугу, чтобы тот им посветил.

Гулко раздавались шаги поздних посетителей, когда они проходили пустынным большим залом-приемной загородного дворца.

Обсерватория, напротив, была так заставлена всевозможными инструментами и приборами, что посетитель не знал, на что прежде обратить внимание. Был здесь и большой трикветрум Коперника, который так ценил покойный Браге, несколько секстантов и квадрантов разной величины, всевозможные другие приборы, циркули и несметное количество книг. Многое было знакомо Есениусу еще по дому Тихо Браге.

— Пойдемте наверх, — предложил Кеплер.

Они поднялись на галерею и остановились, залюбовавшись спящей внизу под ними Прагой, озаренной лунным сиянием.

Над морем черепичных крыш к чистому, усеянному звездами небу вздымались десятки пражских башен. Отчетливее всего были видны, словно близнецы, башня Тынского храма и стоявшая напротив нее башня ратуши… немного поодаль за ними высоко вознеслась крыша костела панны Марии Снежной… А вот и колокольня Гавельского храма, влево от нее должен быть Каролинум… сюда же, по направлению к Влтаве, — Вифлеемская часовня, в тени которой Лоудова коллегия — жилище Есениуса. Все эти здания, казалось, громоздились друг на друга как попало, и все же человек не мог подавить в себе чувство восхищения, какое доставляла ему эта ни с чем не сравнимая, своеобразная, неповторимая красота.