Доктор Сергеев
Шрифт:
В ближайшие дни он должен был выехать по назначению. В новой форме, юношески сухощавый, по-военному подтянутый, он чувствовал себя сильным как никогда. Ему казалось, что он действительно никогда не был так здоров, крепок и готов к работе, как сейчас. Если бы не разлука с Леной, воинское положение которой еще не определилось, и причитания матери, тяжело переживавшей его отъезд на фронт, он чувствовал бы себя превосходно. Тяжесть, жестоко давившая в первые дни войны, рассеялась. Для Кости, как и для многих людей, горячо увлеченных своим мирным делом, война была жестокой неожиданностью, возможной и все же невероятной. Люди жили, работали, строили — и вдруг в эту жизнь ворвалась
В первые дни эта черная сила минутами казалась трудноодолимой, сокрушающей. Но вскоре Костя услышал в глубине своего напряженного сознания резкую отповедь мрачным представлениям. И не только всем сознанием, но и всей глубиной души он ощутил невозможность гибели.
— Это невозможно! — говорил он убежденно Лене, отцу, Браиловскому, Степану Николаевичу. — Нет, невозможно! Нас победить никто в мире не сможет! Взгляните! Вот!
Он показывал на карту страны, вглядывался в бесконечные просторы, разбегающиеся вглубь и вширь на тысячи километров. Он видел цветные линии границ республик и краев, очертания доброй сотни огромнейших областей. Он видел красные звезды многих столиц, кружочки неисчислимых городов, синие пятна океанов, морей, озер, безграничные извилины длиннейших и широчайших в мире рек.
— Смотри! — заставлял он Лену следить за движением своей руки. — От наших западных границ до восточных — десять тысяч километров! От южных до северных — тоже добрых шесть! Нет в мире другой такой грандиозной страны, и, главное, на ней двести миллионов советских людей!..
Он сам словно впервые открывал это только сейчас, почему-то только теперь увидел непостижимые размеры и богатства своей родины, только сейчас так взволнованно впивался взглядом в яркие краски ее полей, лесов, гор, заповедников! Отчего до сих пор он не смотрел так прикованно-жадно на свою землю — от Мурманска до Памира, от Минска до Владивостока? Глаза не могут сразу охватить масштабы карты, вмещающей одну шестую всего мира — от крайних южных границ Черного и Каспийского морей до северных границ Ледовитого океана, от «Балтических волн» до Охотского моря.
«Сколько хлеба родит наша земля, — думал Костя, — сколько скота на ней пасется, сколько неизмеримых богатств таит она в своих недрах!..»
Он на миг останавливался, словно для того, чтобы постигнуть эту силу. Он всматривался в карту, вдохновлялся ею и снова думал:
«Сколько рудников, шахт, промыслов, сколько заводов, фабрик, промышленных предприятий раскинуто на нашей безграничной территории!»
И вдруг, словно эта мысль впервые посетила его, восклицал:
— А сколько людей на нашей земле! И каких людей!
Этими словами он всегда заканчивал свои горячие рассуждения.
— Вот вы увидите! — убежденно говорил он в клинике, в лаборатории, дома, на улице. — Пройдет немного времени, и вы сами все увидите!
Дни, напряженные, порой обжигающие пламенем событий, горьким дыханием тревожных известий, шли необычайно быстро, и срок отъезда Кости надвинулся для всех — для него самого, для родителей, для Лены — как-то сразу, словно неожиданно.
Сергеев зашел в бюро комсомола проститься с секретарем и товарищами. Васильев уже был назначен в один из санбатов и уехал, а из товарищей лишь немногие остались на месте, остальные — молодые врачи, студенты, сестры — разъехались по военным частям, госпиталям и прочим санитарным учреждениям. Доктору Сергееву стало как-то не по себе — казалось, что он опаздывает, отстает, в то время как все товарищи уже находятся
Новый секретарь передал Косте оставленную Васильевым рекомендацию бюро ВЛКСМ, и Костя бережно присоединил ее к двум, уже давно имеющимся.
В последний день стало известно, что Лена тоже получает назначение в армию, но куда именно — она пока не знала. Они оба уезжали на фронт и решили проститься с близкими.
Утром в день отъезда Кости Никита Петрович позволил ему воспользоваться машиной, и Костя с Леной помчались по городу.
Военные события и приготовления к обороне резко изменили облик Ленинграда. В садах и скверах, на площадях и проспектах рыли узкие щели — окопы, стекла домов были заклеены замысловатыми узорами белых полос, у ворот и подъездов стояли женщины с противогазами и санитарными сумками, окна первых этажей зашивались досками, закладывались мешками с песком, по улицам проносились грузовики с эвакуируемыми детьми, огромные прицепы со станками, моторами, кранами, — но Ленинград при всем этом оставался таким, каким был всегда, — прекрасным и величественным. Раздавалась сирена воздушной тревоги, останавливался транспорт, люди входили в подъезды домов, но где-то далеко, на невидимых подступах к городу воздушная оборона останавливала попытку налета, и звонкий горн возвещал отбой.
Машина быстро несла Лену и Костю. Они мчались по набережной, печально прощаясь с городом. Оба молчали, и оба думали одно и то же.
«Когда же мы все это увидим снова?.. И увидим ли?..»
Они возвращались усталые, в глазах еще Мелькало все, что пронеслось перед ними, как в быстро вертящейся панораме. Все казалось, что они многое пропустили, о многом забыли или не заметили.
Поезд отходил вечером. Костя предусмотрительно ничего не сказал дома о точном времени отъезда, сообщив об этом только за час до срока. Он боялся сцены прощания, слез матери.
И час этот был действительно тяжел.
Мать то охватывала его голову и прижимала к груди, то отталкивала и смотрела в глаза и снова прижимала к себе, горестно рыдая.
— Ничего, мама, не плачь, пусти… Я скоро вернусь… — успокаивал Костя. — Я скоро вернусь… Я еду в тыловой госпиталь…
Отец, скрывая слезы в голосе, силою отрывал ее от Кости.
— Ладно, мать, ладно, пусти его. Дай и мне проститься!..
Вырвавшись из объятий матери, Костя выбежал из дому, но и отец и мать догнали его на улице, когда машина трогалась с места. Он, оборачиваясь, долго размахивал фуражкой, пока фигуры родителей не скрылись из виду.
Грудь наполнило каменной тяжестью, — было до спазмов в горле жалко стариков, будто он жестоко с ними поступил, в течение многих лет обещая что-то большое, нужное для них, а сейчас бросил их, беспомощных и одиноких.
Лена молчала. Как ни крепилась она, скрыть горе было невозможно. Через час после Кости уезжал отец. Она оставалась одна. Где и когда они встретятся вновь? И встретятся ли?
Слезы тоненькими струйками текли по щекам, она отворачивалась, кончиком пальца быстро вытирала их.
На вокзале было темно, вокруг уезжающих толпились близкие. Лена вошла вместе с Костей в вагон.
— Печально, — сказала Лена, — что мы уезжаем не вместе.
— А может быть, так лучше… — ответил Костя. — Волнуясь друг за друга, мы на работе, вероятно, только мешали бы один другому.
— Это было бы наше свадебное путешествие… — грустно усмехаясь, сказала она.
Костя встревоженно посмотрел на ее бледное лицо. Губы у нее подергивались, подбородок дрожал. Внезапно она села на скамью, будто лишилась сил, и, закрыв лицо руками, жалостно, по-детски заплакала.