Доктор Сергеев
Шрифт:
— Выходит, ты и в самом деле блаженненькая… — заметила Андреева. — Такая святая, все для других, а себе ничего…
— Нет, — спокойно ответила Шурочка. — Я после войны о себе подумаю… Вот с фронта вернусь, подготовлюсь на медицинский, буду на врача учиться…
— Опять по ночам уроки приготовлять станешь?
— По ночам лучше, спокойнее.
Надежда Алексеевна молча слушала, молча обходила раненых и так же молча возвращалась, садилась на свой пенек и сидела, не произнося ни слова. Но Андреева настойчиво требовала от нее рассказать о себе.
— Расскажи,
— Доктор Сергеев называет ее великой молчальницей, — сказала Шурочка.
Надежда Алексеевна не проронила ни слова. Но когда она снова ушла в обход, Шурочка быстро, чтобы успеть рассказать до ее возвращения, сообщила все, что знала о ней.
Как только началась война и мужа ее отправили в часть, Надежда Алексеевна заявила у себя в учреждении — она служила лаборанткой в Бактериологическом институте, — что и она тоже уходит на фронт. Сдала детей в интернат и через два дня уехала.
Надежда Алексеевна вернулась, и Шурочка умолкла.
Где-то далеко небо окрасилось туманным заревом. Мягкие розовые пятна легли на рыхлую белизну деревьев, на лица людей.
Андреева стояла против Надежды Алексеевны и вглядывалась в ее лицо, слегка освещенное заревом. Осторожно обняв ее забинтованной рукой, она говорила:
— Красавица ты моя… Глаза у тебя как у божьей матери, убей меня гром!.. Или как у моей Машки…
Большие и строгие, а добрые. Будь я мужиком, в ногах бы твоих валялась. Убей меня гром!
Она обняла ее и поцеловала в губы.
— Красавица моя ненаглядная…
— Спасибо, милая. Только за что вы меня так… — проговорила удивленная ее ласковостью Надежда Алексеевна.
Было очень тихо. Неслышно падали снежинки.
Внезапно послышался вой мотора. Он то приближался, то удалялся, то снова слышался почти над самой головой.
И вдруг над поляной вспыхнул режущий глаза серебристо-зеленоватый свет и в воздухе повис сверкающий зеленый шар. На несколько мгновений все стало видно, как в ясный день. Деревья, люди, снежные укрытия предстали выпукло, как в стереоскопе, и снежинки засверкали золотыми звездочками. И в эту сказочную картину, так неожиданно представшую глазам, так же неожиданно ворвался, падая сверху, тупой, равномерный стук, и сразу же оборвался, и через миг вновь упал на снежную землю, погасив собой короткий зеленый свет.
В темноте послышались крики.
— Все, кто может, сюда!.. — звала Надежда Алексеевна.
Она приказала осмотреть раненых. Сама наклонилась над автоматчиком, под грудой одеял нашла его руку, нащупала пульс. Он, как тоненькая ниточка, едва-едва бился и вдруг остановился совсем. Карманным фонариком осветив лицо раненого, Надежда Алексеевна увидела густую струю крови, стекавшую с высокого лба. Раскрыв ему грудь, чтобы послушать сердце, она увидела над самым соском вторую рану. Кровь залила тело и белье умершего. Надежда Алексеевна прикрыла его лицо простыней и побежала к воронке, в которой лежал бронебойщик. Он был цел, попросил водки, жадно отпил глоток и тихо сказал:
— Спасибо, сестрица… Поди и сама укройся…
— Тебя надо оттащить подальше в лес. Сейчас я тебя волоком…
Среди раненых было много пострадавших вторично, а шофер Иванов, который днем был тяжело ранен в левую руку и только что добродушно подшучивал над письмом Андреевой к телке Катьке, лежал неподвижно на снегу. В правой руке его был зажат серый коленкоровый ящик с медикаментами, украшенный на стенках и крышке знаками Красного Креста.
Было темно. Работать становилось трудно. Пользоваться карманными фонариками было небезопасно. И все же все работали — переносили раненых, перевязывали, отогревали их.
Бронебойщик был прав. Опять повис зеленый блестящий шар над ночным лесом, опять залил поляну сказочным серебристо-зеленым светом. Застучал пулемет. Надежда Алексеевна, тащившая волоком на одеяле раненого, упала и, как ни старалась, не могла подняться.
Снова стало темно. Бронебойщик, не видя сестры, тихо ее окликнул:
— Сестричка!..
Ответа не было.
Раненый повернул голову и услышал рядом клокочущее дыхание.
— Помогите!.. — напрягая голос, хрипло крикнул он. — Помогите сестричке!
Засветив фонарик, Шурочка подползла, узнала Надежду Алексеевну, в испуге наклонилась над ней.
— Что с вами?
— Ничего… — шепотом сказала Надежда Алексеевна. — Умираю…
— Нет, нет! — в испуге говорила Шурочка. — Вы ранены?
— У сердца… Кажется, легкое…
Она знала, что умирает, и хотела только сказать последние несколько слов.
— Послушай… Шурочка… Если увидишь моих детей… поцелуй… скажи… кто убил их мать…
— Вы не умрете! Нет, нет! Дайте я помогу!
Шурочка старалась расстегнуть залитый кровью полушубок.
— Всем товарищам… привет… Доктору Сергееву…
Она слабо прикоснулась холодными губами к склоненному лицу Шурочки и умолкла.
— Нет! Нет! — плача твердила Шурочка. — Нет, вы не умрете, я не могу без вас!..
Но Надежда Алексеевна уже не шевелилась. Шурочка осветила ее лицо фонариком и увидела большие глаза, неподвижно глядящие в небо, маленький полураскрытый рот, полоску белых зубов. Она прижалась щекой к мертвому лицу и зарыдала.
Вдали послышались автомобильные сигналы. Кто-то побежал навстречу, громко закричал:
— Сюда, товарищи, сюда!!!
XII
Санбат занял то самое место, которое всего несколько дней назад занимал немецкий полевой госпиталь. Госпиталь снялся, видимо, неожиданно, — все указывало на поспешное бегство.
— Сурьезно драпали, — лаконично определил Бушуев. — Обдало их жаром-варом.
Большие помещения кирпичного трехэтажного здания, расположенного на окраине полусгоревшего города, были заставлены койками, операционными столами, шкафами с инструментарием, чистым бельем, запасом перевязочных средств. В аптеке все осталось нетронутым. Даже нераспакованные ящики были сложены в порядке и заполняли несколько флигелей в большом дворе, забитом машинами, двуколками, санями.