Доктор Сергеев

Розенфельд Семен Ефимович

— Владимир Евгеньевич!.. — закричал над самым ухом Михайлова ошеломленный Костя, в то время как Трофимов стал освобождать лицо Михайлова от марлевой маски. — Владимир Евгеньевич!

Михайлов шевелил губами, пытаясь что-то сказать, и все приподнимал правую руку. Нож он держал так, как обычно, когда делал первый разрез.

Костя, стоя перед ним на коленях, осторожно снял с его головы залитую кровью белую косынку.

Михайлов был ранен осколком в темя.

— На стол! — крикнул Костя.

Трофимов, Бушуев, Костя и Шурочка уже успели

подхватить раненого, но Михайлов, не открывая глаз, тихо произнес:

— Не надо…

Внезапно он широко открыл глаза, обвел ими всех, жадно взглянул в синее, совсем уже весеннее небо, остановил взгляд на Косте.

— Простите…

Веки его устало опустились. Он тяжело втянул воздух. И опять, уже напряженно, с трудом, чуть приоткрыл глаза.

— Прощайте, Костя… — отрывисто, едва слышно выговорил он. — Помните, мы врачи… врачи…

Он умолк. Вокруг его больших, темных глаз сразу выступили синие пятна, нос стал сиреневым. Возбуждающее, уже трижды впрыснутое Трофимовым и Шурочкой, не действовало. Рука в резиновой перчатке больше не двигалась. Полуоткрытые глаза смотрели неподвижно. Зрачки резко расширились, грудь не поднималась. Костя взял его руку — пульс не прощупывался.

Снова мелькнуло далекое воспоминание, одна из лекций Михайлова, его слова:

«Наступила смерть по всем признакам, которыми мы, медики, ее определяем…»

Какой-то промежуток времени все оставались неподвижны и молча стояли перед телом Михайлова. Костя, на коленях, продолжал держать руку покойного, Трофимов, приподняв его веки, упрямо смотрел в зрачки. Казалось, оба они ожидали, что пульс еще забьется, что зрачок уменьшится, исчезнет его стеклянная тусклость, такая непривычная и неуместная на лице Михайлова. Но пульс не бился, зрачок тускнел все больше.

Тогда Бушуев, осторожно отстранив Трофимова, закрыл веки умершего, не снимая перчаток, не отнимая ножа, сложил его руки на груди, нагнулся, поцеловал его в лоб и сказал очень низким голосом:

— Прощай, Владимир Евгеньевич…

Михайлов лежал большой, белый, очень живой, словно устав от непомерно тяжелой, длительной работы, не сняв рабочего халата и резиновых перчаток, не выпуская ножа.

Бушуев приготовил носилки, чтобы переложить покойника.

Желая помочь Косте подняться с пола, он взял его под руку:

— Довольно, товарищ военврач, горевать! Извольте подняться.

Но Костя внезапно тяжко застонал. Лицо его стало белым, кожа покрылась крохотными капельками пота. Он охватил шею Бушуева и почти повис на ней. Халат у левого бедра густо намок кровью.

Еще в то мгновение, когда над палаткой раздался грохот и Михайлов внезапно упал, Костя почувствовал укол в ногу и ощущение ожога. Но его отвлекло ранение Михайлова. Когда он стоял на коленях возле умирающего, он начал ощущать все более острую боль в бедре. Он понял, что ранен осколком, но, прикованный мыслью к Михайлову, оставался неподвижным. А сейчас, потеряв много крови, ослабев и страдая от боли, он уже не мог подняться.

— Ты ранен? —

крикнул ему Трофимов, уже приступивший к осмотру того «следующего», которого Михайлов приготовился оперировать.

Костя, чтобы не застонать, стиснул челюсти.

— Ранен! — ответил за него Бушуев. — Видать, тем же снарядом, что и Владимир Евгеньевич.

Он взял Костю на руки и осторожно вынес в предоперационную, чтобы раздеть для осмотра.

Костю лихорадило. Во рту и горле было сухо и жарко, будто он наглотался горячего песку. Ни холодная вода, ни вино не смогли устранить чувства ужасной сухости во рту и слабости в теле.

— Раздробления нет?.. — спросил он шепотом у Бушуева, когда тот нагнулся над ним. — Не ампутируют?..

— Что вы, что вы! — горячо запротестовал санитар. — Вот уж правда, когда лекарь захворает, так все едино что дитя малое. У вас пустяк, товарищ военврач. У меня было то же самое, а теперь…

Костя криво усмехнулся. Он отлично знал приемы Бушуева, но все же с надеждой слушал его решительные заверения. Лишь на столе, когда его осматривали Трофимов и другие врачи, только что прибывшие из соседнего санбата, он понял, что у него серьезное повреждение бедра.

Костю отправили в тыл.

Бушуев никому не позволил прикоснуться к нему.

Каким-то особенным, им лично изобретенным приемом он снял раненого начальника со стола, бережно уложил на носилки и вместе с новым санитаром вынес к «пикапу». И, прощаясь с ним, когда простились уже и Трофимов, и Шурочка, и весь персонал, Бушуев ласково погладил его руки и так же по-отцовски, тепло сказал:

— О худом, спаси господи, не думайте! Все будет хорошо. Верьте слову.

Он бережно надел ему сверх перчаток свои толстые рукавицы, покрыл еще одним одеялом, заботливо подоткнул края, и, когда Костя притянул его к себе и поцеловал в губы, прослезился и сказал:

— Больше той любви не бывает, как друг за друга умирает.

И потом, когда машина двинулась, крикнул:

— Пишите о здоровье! Покель сюда, а после войны домой, в Кизел!.. Ведь войне конец скоро!.. Глядите!..

Он широко размахивал большой шапкой-ушанкой, показывая вверх и вниз и по сторонам.

Костя невольно, вслед за движениями Бушуева, поворачивал голову.

Над ним, совсем низко, большим правильным рядом шли красиво-тяжелые, суровые штурмовики, и музыка их моторов гудела особенно уверенно и мощно.

Справа и слева от лесной дороги, по которой машина бережно выносила Костю, гремели большущие стальные махины. А в открытом поле лежали перевернутые, искореженные, еще дымящиеся танки с белыми крестами; догорали вдавленные в землю, рассыпающиеся на части, разрисованные драконами, чертями и обезьянами подбитые вражеские машины; у разрушенных траншей торчали дула разбитых орудий, валялись сотни изуродованных фашистских трупов.

А на запад шли все новые и новые колонны пехоты, шумно продвигались легкие и тяжелые батареи, грохотали широкие ряды сияющих свежей краской танков.