Доктор Сергеев

Розенфельд Семен Ефимович

Перевязанные раненые, санитары с носилками, узкие двуколки, машины уходили в глубину леса, и только люди в белых халатах оставались на местах — в палатках, возле них, просто на снегу за высокими сугробами, в наскоро вырытых землянках — и продолжали делать свое дело. И транспорт так же деловито подвозил с передовой новых раненых. Сортировочная их принимала, распределяла, направляла к соответствующей палатке, их перевязывали или оперировали и эвакуировали в тыл.

Работа шла безостановочно, только следы разрушений говорили о недавно упавших сюда снарядах.

— Как пройти к командиру? — спросил Костя встречного санитара.

— Командир

приказал долго жить… — ответил тот просто. — Пройдите вон в ту палатку, там хирург армии Михайлов.

Костя быстро прошел к Михайлову и, накинув на себя халат, еще с порога, вытянувшись, доложил:

— Военврач третьего ранга Сергеев с бригадой явился в ваше распоряжение.

Михайлов, в халате, слегка залитом кровью, с марлевой маской, резко оттеняющей его большие темные глаза, с косынкой на голове, повязанной сзади узлом, как это делают в парикмахерских, чуть повернулся к Косте. Правая рука его в тонкой желтой перчатке была характерно отведена в сторону и приподнята кверху. В ней блестел большой резекционный нож.

— Сколько врачей? — спросил он глухо, словно сердясь на кого-то.

— Двое.

— Сестры опытные?

— Точно.

— Разбейтесь на два стола.

— Слушаю.

Два операционных стола рядом со столом Михайлова были свободны. Они, видимо, совсем недавно потеряли своих врачей, может быть весь персонал, и стояли совсем сиротливо, хотя их уже покрыли свежими простынями, готовя к новым операциям. Над головой в крыше палатки зияли лохматые осколочные дыры, и снег свободно падал сквозь них на столы. Санитарка, став на скамью, старалась заклеить дыры лоскутьями липкого пластыря.

Обстрел, недавно прекратившийся, начался снова. Михайлов, Трофимов, Костя и еще кто-то из врачей продолжали работать. К Михайлову поступали самые тяжелые. О нем все говорили восторженно, сообщали подробности его удивительных операций. Молодые врачи при первой возможности, хоть на минутку, отрывались от своих столов и прибегали взглянуть на искусство большого хирурга.

Привезли двух командиров, раненных в грудь. Оба были поражены в сердце.

Михайлов, осмотрев одного из них, крикнул:

— Сергеев и Трофимов, когда закончите, прошу ко мне.

Ранение было крайне опасным, и Михайлов предложил Косте ассистировать, а Трофимову стать на место наркотизатора. Михайлов обнаружил у больного входное пулевое ранение на левом желудочке сердца. Костя видел, как Михайлов неторопливыми, ровными движениями зашил эту рану. Выходного отверстия он не нашел. Его не было: пуля оставалась в сердце. Он стал искать ее, прощупывая концами пальцев, и нашел в правом желудочке. Каким-то очень ловким, казалось ему одному свойственным движением Михайлов зажал пулю через мышцы сердца пальцами, легкими прикосновениями ножа вскрыл его, кончиками пинцета захватил пулю, вытащил ее, и так же отчетливо, методично, как первый разрез, зашил второй.

Все было сделано с таким умением, с таким мастерством и так, казалось, просто, как будто Михайлов производил подобные операции ежедневно.

«Это та простота, — думал ошеломленный Костя, зашивая наружный шов, — о которой так убедительно говорил сам Михайлов. Но это не только талант, не только ум, это еще и огромные знания, длительная, упорная работа…»

— Следующего! — крикнул Михайлов.

Следующий уже был приготовлен на соседнем столе.

Чтобы дойти до сердца раненого, Михайлову пришлось вскрыть левую полость плевры. Легкое больного сжалось. Михайлов теми же проворными

и отчетливыми движениями вскрыл околосердечную сумку. В ней оказалось большое количество крови. Рана протянулась вдоль всей задней поверхности сердца, кровь лилась широкой струей. Михайлов пытался зашить рану, но сделать это было крайне трудно, почти невозможно. Во время зашивания кровь била из всей длины отверстия. Больной стал совсем белым, дыхания не было слышно.

— Пульс резко слабеет… — сказал Трофимов.

Косте стало ясно, что больной погибнет от кровотечения прежде, чем Михайлов успеет зашить рану. Видел это, конечно, и сам Михайлов. Он на мгновение остановился, словно обдумывая, что делать дальше. И сразу же, точно решившись на отчаянный шаг, зажал ладонью левой руки рану сердца, а самое сердце прижал к грудине. Кровотечение остановилось, но в тот же миг остановилось и само сердце. Больной не дышал. Зрачки стали огромными.

«Конец…» — подумал Костя.

Наступила смерть. Теперь, конечно, можно было беспрепятственно зашить рану, кровотечения не было. Но зачем? Человек был мертв, сердце больше не работало. Однако Михайлов продолжал операцию, словно ничего не случилось. Зашив рану, он отбросил иглу и начал массировать сердце. Костя и Трофимов стали делать искусственное дыхание. Шурочка, при помощи Бушуева, влила в вену консервированную кровь.

— Еще… Еще… Еще… — властно повторял красный, вспотевший Михайлов, сверкая горящими глазами над белой маской и продолжая массировать зашитое сердце.

И «чудо» свершилось. Мертвый стал оживать. На глазах персонала обнаженное сердце стало снова сокращаться, делая мягкие ритмичные движения, больной тихо вдыхал и выдыхал, зрачки сузились, губы заметно порозовели, зашевелились.

Костю поразила не только блестяще проведенная операция. Захватила давно волнующая его мысль. То, что он увидел сейчас, венчало проблему жизни тканей, оторванных от своей родной почвы, лишенных кровообращения, выключенных из общей жизни организма. То, что он видел сейчас, вновь реально подтверждало, что смерть не наступает сразу во всех органах и тканях, что продолговатый мозг действительно обладает выносливостью при временном прекращении кровообращения. Значит, если некоторые органы переживают своего хозяина, если они могут жить, хотя бы короткое время, самостоятельно, то врач может использовать это время для хирургической, лекарственной, физической помощи для возвращения жизни умершему человеку тем или иным способом. Это открывает перед медициной огромнейшие возможности.

— Следующего! — снова крикнул Михайлов, прервав Костины размышления.

Он уже успел вымыть руки и, приподняв их, быстро подошел к соседнему столу. Операционное поле было готово, большое йодное пятно коричневой бронзой темнело вокруг осколочной раны на втянутом животе. Михайлов взял из рук сестры узкий нож, но в это самое мгновение над палаткой что-то тяжело грохнуло, рассыпалось, словно совсем близко ударил гром и пронесся дальше. Что-то, ворвавшись вместе с струей дымного воздуха, морозного холода, снега, дробно застучало по столам, шкафчикам, и Михайлов, странно подняв голову, словно прислушивался к тому, что падает. И в тот же миг он взмахнул руками и широко, размашисто опрокинулся навзничь. Падая, он задел за какие-то предметы, и они с шумом свалились. Он лежал, занимая немалую часть палатки, большой, широкий, белый, и, словно продолжая работать, упрямо приподнимал правую руку с зажатым в желтых резиновых пальцах блестящим узким ножом.