Доктор Великанов размышляет и действует
Шрифт:
– Вот как? – спросил он Ульяну Ивановну, приподняв над очками кудловатые брови. – Я не заметил, чтобы мы их в чем-нибудь обманули, Ульяна Ивановна… Если не считать, конечно, удивительной находки в кармане моего плаща. Но…
Голос доктора начал обретать неприятный металлический тембр, и Ульяна Ивановна предпочла перебить его речь:
– Что уж, батюшка Арсений Васильевич, про то вспоминать! Кто старое помянет – тому глаз вон. Я про то говорю, что не все к ним, злодеям, в руки попало. Когда Мазепа скакать начал,
– Что с воза упало, то пропало, Ульяна Ивановна.
– Как же это так пропало, Арсений Васильевич? Чемодан ваш большой коричневый, постели, сумочка моя, корзинка… Часовой-то того не приметил. Обязательно мне туда сходить да подобрать надо.
– Нет, этого делать не нужно. Если вы второй раз попадетесь около запретной зоны, может быть очень плохо. Я категорически против этого… Я даже запрещаю вам думать об этом!
Ульяна Ивановна всплеснула руками.
– Как же, батюшка, не думать? Простынь льняных новых полдюжины, три одеяла… думочка ваша любимая.
Самой Ульяне Ивановне, хорошо помнившей о любимом докторском абажуре, такой довод показался очень убедительным, но доктор Великанов остался непреклонен.
– Я разлюбил ее, Ульяна Ивановна, – холодно сказал он и повторил: – Я запрещаю вам идти за этими вещами.
– Пусть все пропадает, значит? – спросила Ульяна Ивановна тоном, подразумевающим, что она говорит о вещи невозможной, даже немыслимой.
– Да, Ульяна Ивановна, пусть эти вещи пропадут. Вам пропадать из-за них я не позволю.
Забота доктора Великанова растрогала Ульяну Ивановну до глубины души, но мысль о гибели докторского имущества была невыносима.
– Там, Арсений Васильевич, и больничное имущество есть, – напомнила она.
В прежнее время больничное имущество в представлении обоих было чем-то священным, но доктор и на этот раз не сдался.
– Допустим. Охотно принимаю ответственность за его гибель.
– Хорошо. Пусть по-вашему будет, – сказала Ульяна Ивановна, сжимая губы.
Это означало, что по-докторски все равно не будет.
– Я хотел бы, чтобы вы подтвердили это своим честным словом, – мягко, но требовательно сказал доктор.
Чего же честное слово давать? – возразила Ульяна Ивановна. – Вовсе незачем словами разбрасываться. Я отроду нечестных слов не говорила.
– И все-таки, я хотел бы, чтобы вы дали мне слово не делать опрометчивых поступков. Это было бы, так сказать, гарантией…
Увы! Гарантии доктор получить не успел, ибо его разговор с Ульяной Ивановной был прерван появлением старухи-соседки.
– Доктор приезжий вернулся? Горюшко у нас приключилось – гражданка одна повесилась…
Доктор Великанов не заставил себя долго ждать. Через несколько минут он был на окраине села, где в толпе колхозниц лежало тело молодой, очень красивой женщины.
Веревка, на которой она повесилась, была уже снята, но на шее сохранился
– Поздно! – проговорил доктор Великанов, осмотрев женщину. – Помочь уже нельзя.
Кое-кто из колхозниц всхлипнул, но большинство продолжало стоять с сумрачными, суровыми лицами.
– Вот как хлеб-соль обернулась! – задумчиво проговорил Василий Степанович, пришедший на место происшествия с доктором Великановым.
– Какая хлеб-соль? – спросил доктор, но ответа не получил.
Только вернувшись домой, Василий Степанович рассказал доктору, что, собственно, произошло. Повесившаяся была женой поставленного немцами старосты Якова Черезова. Эта должность досталась Якову ценой страшной подлости и унижения: в день прихода немцев он вырядил жену в сарафан и заставил поднести захватчикам хлеб-соль. У бедной женщины от страха перед немцами и мужем тряслись руки, но тщеславному Ренке эта комедия понравилась.
– Хлеб-соль – это хорошо… Но почему одни?
– Другие потому не пришли, что боятся, – хмуро ответил Яков Черезов.
– Гнать сюда всех! – распорядился Ренке.
Немцы согнали с десяток старух и подростков и устроили целую сцену «приветствия», увековечив ее рядом снимков, опозоривших село.
После этого Ренке вызвал Якова Черезова, похвалил, но потребовал, чтобы он доказал свою преданность не только хлебом-солью, но и делом, рассказав, где спрятались большевики и красноармейцы. Большевиков Черезов предать не мог, потому что они ушли, но в каких домах скрываются раненые красноармейцы – рассказал. Шесть бойцов и восемь колхозниц были убиты немцами по его доносу. За это подлое дело Ренке назначил Черезова старостой.
С той поры отшатнулся народ от него и от жены его – Елены. Целую ночь мучил Елену Яков, чтобы заставить выйти к немцам с хлебом-солью. Смалодушничала она, согласилась – и поправить это было уже нельзя… Пойдет к колодцу – все расступаются и молчат, выйдет на речку – и здесь никто не приветит. Бывшие подруги отворачиваются, а иные спрашивают:
– Хлеб-то на закваске или на дрожжах ставила?
Напал на Елену стыд и страх. Бросила мужа, пошла к старику-отцу, но тот ее не принял.
– Ты наше село Большие Поляны опозорила, и тебе теперь прощения нет. Муж твой человек конченный, и ты для меня не существуешь.
Вышла от него Елена Черезова и решилась…
Но, добровольно казнив себя, она не оправдалась перед народом. Ее просто вычеркнули из списка живых, перенеся ее страшную вину добавочным грузом на живого Якова Черезова.
Рассказав эту историю, Василий Степанович добавил:
– Вот как военные обстоятельства людей обнаруживают. Этот Яков Черезов раньше у нас в колхозе счетоводом был, за обыкновенного человека считался.
Испуганно слушавшая этот разговор Ульяна Ивановна заволновалась.