Доктор Великанов размышляет и действует
Шрифт:
Подобные разговоры велись, разумеется, вполголоса, потому что от двора комендатуры мастерскую отделяла тонкая дощатая стена сарая, просвечивавшая множеством щелей и дыр, а иные из немцев понимали русскую речь. Особенно досаждал Василию Степановичу ефрейтор Дрихель, обычно передававший заказы.
Однажды, заскочив не вовремя в сарай, он обнаружил некоторый запас крестов, изготовленных Василием Степановичем на всякий случай, в порядке патриотического оптимизма.
Усердие мастера, предвосхищавшего судьбу многих соотечественников, показалось ефрейтору подозрительным, и он закричал:
– Эт-то што?
– Кресты, –
– Затшем? Заказ даван не биль?
Василий Степанович успел подмигнуть доктору Великанову.
– У нас, ваше немецкое благородие, на подобный случай резонная поговорка имеется: запас есть не просит.
Пословицы Дрихель не понял, но из духа противоречия зашумел:
– Просит! Ошень ест просит! Приказывай ломать!..
Василий Степанович попробовал обмануть ефрейтора, разобрав кресты, но это не удалось. Дрихель распорядился порубить их топором. Он пригрозил пистолетом.
– Вот собака! – проговорил Василий Степанович после ухода немца. – Учуял наше доброжелание.
Прямо за стеной сарая росла необычайно большая и развесистая липа. Чины комендатуры, заезжие офицеры, а иногда и сам обер-лейтенант Ренке очень любили сидеть в ее тени. И случилось так, что меряя сложенные у стены сарая бревна, доктор уловил немецкий разговор.
– Есть поблизости село Солонцы? – спросил он Василия Степановича.
– Есть такое – километров восемнадцать, а то и двадцать от нас будет, – не прерывая работы, отвечал плотник. – На что оно вам понадобилось?
– Завтра утром туда немцы поедут, скот отбирать.
Василий Степанович положил пилу и повернулся к доктору Великанову.
– Откудова это известно, Арсений Васильевич?
– Они под липой между собой говорили.
– Да ведь они по-немецки балакают, как гуси гогочут, совсем непонятно.
– Я немецкий язык знаю.
– Тогда, конечно, дело иное… Что же они там решили?
– Они говорили, что завтра в шесть часов утра в Солонцы пойдут две машины. Какой-то лейтенант и с ним шестнадцать человек команды. Им поручено реквизировать двадцать голов скота.
– Ишь, что надумали! – проговорил Василий Степанович, снова берясь за пилу, но доктор Великанов заметил, что старый плотник стал задумчив и работа у него не клеилась.
Через полчаса Василий Степанович надел кепку и окликнул доктора:
– Побудьте пока здесь, Арсений Васильевич, я схожу деревцо себе выберу.
– Мы же вчера ходили за лесом! – удивился доктор.
– Ходили. Только теперь мне дубок потребовался – для инструмента ручку сделать.
Вернулся Василий Степанович к концу дня. Он был очень спокоен.
Вечером, ложась спать, он завел разговор с доктором.
– А мне и невдомек было, Арсений Васильевич, что вы по-ихнему разбираетесь.
– Как же, милок! – отозвалась Ульяна Ивановна, чинившая рубаху Василия Степановича. – Наш доктор по-всякому может. Книг и журналов у нас было видимо-невидимо, и как ни придешь, бывало, в кабинет, Арсений Васильевич сидят и по-иностранному читают: и по-немецки, и по-американски, и по-всякому.
Любя справедливость и истину, доктор Великанов остановил расходившуюся сестру-хозяйку:
– Немецкую специальную литературу я просматривал регулярно – это верно… Но запомните, Ульяна Ивановна, что американского языка в природе не существует.
За этот вечер Ульяна Ивановна и Василий Степанович узнали много интересного
На следующий день утром, когда в мастерской шла обычная работа, в комендатуре началась суматоха. То и дело подъезжали машины со множеством вооруженных немцев, а Ренке так кричал по телефону, что доктор Великанов слышал его голос даже в сарае. Потом к крыльцу подкатил таинственный грузовик, плотно закрытый со всех сторон брезентом.
Часов в десять в дверь просунулась голова Дрихеля.
– Шест-над-цать унд ейн офицерски! – крикнул он. – Штоп бистра!
Василий Степанович надел очки и подошел к двери.
– Шестьсот семнадцать и семнадцать – шестьсот тридцать четыре! – подытожил он и, по обыкновению, подмигнул доктору Великанову.
Прислушиваясь к разговорам немцев, доктор Великанов вскоре узнал, в чем дело: немцы хоронили лейтенанта и солдат, посланных в Солонцы.
– Что же это с ними попритчилось? – почесывая голову, спросил Василий Степанович.
– Они найдены убитыми в лесу, а машины, на которых они ехали, взорваны гранатами.
– С чего бы это?
– Немцы говорят: партизаны.
– Чудно!.. Какие здесь партизаны? Может, солонцовские? У нас-то нету…
Василий Степанович, сразу ставший серьезным и строгим, выразительно и внимательно посмотрел на доктора и крепко налег на рубанок.
Работы было немало. В тот день доктор Великанов натер на руках огромные водяные мозоли, что сильно огорчило Ульяну Ивановну, но не помешало очередной вечерней беседе.
– Лес лесу розь, – заговорил Василий Степанович, крутя козью ножку. – Плотничье, а тем более столярное мастерство целую жизнь можно учить и не выучиться, потому что в нем очень многое знать нужно до тонкостей. И если мы сейчас с вами инструмент тупим и стружки пускаем, это вовсе не работа. У меня сейчас одна осинка в ход идет, да, признаться, и той жалко. Тем и утешаюсь, что все равно вся эта мебель в окончательном расчете нашим бабам на топку пойдет. А осина, доложу я вам, самое последнее, кроме ветлы, дерево. Во-первых, колкая до крайности, во-вторых, настоящей плотности не имеет. Спички, говорят, из нее хорошие, а все остальное дрянь. И в печи жару не дает, потому что водянистая очень. Иное дело – липа. Она хоть и мягкая – ногтем по-всякому чиркается, но только вязкость в себе имеет и под инструмент хорошо ложится. Ольха, когда вылежится, цвет приобретает красный. А вот клен, вяз, береза, а особенно дуб, – уже вовсе другая материя. Каждое дерево свою комплекцию и специальность имеет. Только это уже не про немцев писано, потому что в нашем деле они и разобраться не могут. Тут целая потеха была. Приходит как-то Дрихель и объясняет, что ихнему майору какому-то крест потребовался. И чтобы получше, значит, и поскорее. Отвечаю: «Рад, мол, стараться – по мере сил буду валандаться». – «Та, та, – отвечает, – поскорее и опясательно валандаться». Ну, я и взялся. И сделал же! Взял ветлу трухлявую и такое смастерил, что самому противно стало. Дрихель пьяным-пьянехонек прибегает: «Ну как, мол, готово?» – «Готово!» – говорю. – «Какой терево брал?» – «Дерево, – отвечаю, – самое что ни на есть лучшее – стоеросовый трух-лодуб». Взялся он осматривать. Я стою, думаю – ну, сейчас конец моим дням пришел: возьмет и застрелит. Так что же вы, Арсений Васильевич, думаете? Ведь доволен остался! «Карашо, ошень карашо, зергут», – говорит.