«Доктор Живаго» как исторический роман
Шрифт:
истории никто не делает, ее не видно, как нельзя увидать, как трава растет [138] . Войны, революции, цари, Робеспьеры это ее органические возбудители, ее бродильные дрожжи [Пастернак: IV, 451–452].
Подчеркивая, что «Толстой не довел своей мысли до конца, когда отрицал роль зачинателей за Наполеоном, правителями, полководцами. Он думал именно то же самое, но не договорил этого со всею ясностью» [Пастернак: IV, 451–452], Живаго упрекает тех, кто «десятилетиями, веками поклоняются духу ограниченности, приведшей к перевороту, как святыне».
138
Вспомним реплику К. Левина в «Анне Карениной»: «Каково! Слышно и видно, как трава растет!».
Здесь Пастернак вкладывает в уста своего героя оценку опыта последующих десятилетий — поклонение «как святыне»
Большевики взяли верх над остальными благодаря бесчестности своих принципов, приспособляющихся к меняющимся обстоятельствам.
Они начали, как левейшие из социалистов, чтобы быть допущенными к законному соревнованию с другими подвидами Социал. демократии и ценой демагогии вышли вперед к крайнему солдатскому и матросскому крылу тогдашней столичной массы.
Затем они стали пугачевцами, чтобы взбунтовать страну ничего с марксизмом общего не имеющим кличем «Грабь награбленное» и проч. лозунгами, еще предсказанными в «Бесах» <Достоевского>. Преуспев в насаждении анархии по всей России, они решили приостановить все процессы на этой точке, чтобы застраховать себя вовремя от каких-либо перемен, вспомнили, что они марксисты, и стали силой внедрять марксизм в мозгах как лучшее средство для усыпления их и приведения в состояние застоя [Там же: 617].
Здесь же Пастернак писал и о специфике языка власти, который изменяет смысл явлений и причин на противоположный:
Образ разрухи после победы красных и возвращения доктора из партизанского плена в Юрятине <…> и по Л<енину> противоречие слов: борьба с разрухой (потому что разруха создана большевиками и метод их, революционная тактика, их призвание, специальность это именно заводить разруху, где ее не было, анархической, насильственной расправой со всеми имеющимися налицо, точно жизнь — сырье для их исторической обработки). Но органическая действительность не минерал, с нею надо договариваться, а не ломать и дробить ее. <…> Записать после главы о зверствах (партизан) — формулировки Л<енин>ских противоречий (наряду с подлостями), <…> сваливанье с больной головы на здоровую в вопросах продовольственного затруднения, противоречия в том, кто виновники разрухи <…> Декреты и некоторые характерные выражения выписать [Там же, 616–617].
Используемые Пастернаком цитаты из декретов [139] и вызывают у его героя то враждебное неприятие, о котором было сказано выше:
«К сведению населения. Рабочие книжки для состоятельных получаются за 50 рублей штука в Продотделе Юрсовета, Октябрьская, бывшая Генерал-губернаторская, 5, комната 137.
Неимение рабочей книжки или неправильное, а тем более лживое ведение записей карается по всем строгостям военного времени. 1 очная инструкция к пользованию рабочими книжками распубликована в И. Ю. И. К. № 86 (1013) текущего года и вывешена в Продотделе Юрсовета, комната 137».
В другом объявлении сообщалось о достаточности имеющихся в городе продовольственных запасов, которые якобы только прячет буржуазия, чтобы дезорганизовать распределение и посеять хаос в продовольственном деле. Объявление кончалось словами:
«Уличенные в хранении и сокрытии продовольственных запасов расстреливаются на месте».
Третье объявление предлагало:
«В интересах правильной постановки продовольственного дела не принадлежащие к эксплуататорским элементам объединяются в потребительские коммуны. О подробностях справиться в Продотделе Юрсовета, Октябрьская, бывшая Генерал-губернаторская, 5, комната 137».
Военных предупреждали:
«Не сдавшие оружие или носящие без соответствующего разрешения нового образца преследуются по всей строгости закона. Разрешения обмениваются в Юрревкоме, Октябрьская, 6, комната 63» [Пастернак: IV, 373–374].
139
В другом черновике Пастернак отмечал: «Декреты и приказы (несорванные) выписать по белым и красным материалам» [Пастернак: IV, 708], см. также [Witt 2000: 22–25].
Как уже говорилось, бюрократизированный, клишированный язык новой власти становится для героя (и для автора) признаком ее нетворческого и бесчеловечного характера.
«Обстоятельства»: Москва
Последние части романа, «Окончание» и «Эпилог», обозначают уже только «обстоятельства времени» — то, что создавало его «дух» в 1920-е годы (до смерти героя в 1929-м) и в последующие два десятилетия.
Пастернак практически уходит от соотнесения судеб героев с конкретными событиями. Это, впрочем, не означает, что его персонажи начинают существовать вне времени и пространства, но внешние «исторические» обстоятельства, определяющие повороты их судеб, были в значительной степени «общими» для всего периода с 1922 и до 1953 года.
Отчетливо символический сюжетный ход противопоставляет Россию прежнюю и Россию послереволюционную: Юрий Живаго перед Первой мировой войной женится на дочери хозяина дома, в котором
И в этих частях подчеркиваются «переименования», так или иначе связанные с темой нового языка и мира, в котором прежние явления получают другие имена: Евграф снимает брату «комнату в переулке, тогда еще носившем название Камергерского, рядом с Художественным театром» [140] [Пастернак: IV, 484], по рекомендации того же брата он в день смерти «направился на службу в Боткинскую больницу, называвшуюся тогда Солдатенковской» [Там же: 486].
140
Здесь вновь введен отчасти автобиографический эпизод: в феврале 1940 года Пастернак для завершения работы над переводом «Гамлета» «удрал из дому в Камергерский с рукописями и весь день провел в директорском кабинете <Московского художественного театра>» [Пастернак: IX, 166].
До этого Живаго служит в условных новых учреждениях:
В то время все стало специальностью, стихотворчество, искусство художественного перевода, обо всем писали теоретические исследования, для всего создавали институты. Возникли разного рода Дворцы мысли, Академии художественных идей [141] . В половине этих дутых учреждений Юрий Андреевич состоял штатным доктором [Там же].
За этими названиями угадываются и реальные учреждения Москвы 1920-х — например, Государственная академия художественных наук (ГАХН) [142] , существовавшая с 1921 до 1930 года.
141
Ср. [Смирнов 1996: 126].
142
Еще во время пребывания с Ларой в Варыкине Живаго говорит, видимо, о петроградском издательстве «Всемирная литература», организованном в 1919 году: «Языки я знаю хорошо, я недавно прочел объявление большого петербургского издательства, занимающегося выпуском одних переводных произведений. Работы такого рода будут, наверное, представлять меновую ценность, обратимую в деньги. Я был бы счастлив заняться чем-нибудь в этом роде» [Пастернак: IV, 433].
Пастернак обрисовывает круг формирующейся в 1920-х годах новой советской элиты (к которому, по крайней мере отчасти, ощущал свою принадлежность):
Некоторые, в особенности разбогатевшие в начале нэпа спекулянты и стоявшие близко к правительству люди науки и искусства, стали обстраиваться и обзаводиться обстановкой [Там же: 472],
от попадания в который Живаго застрахован своими «странными фантазиями» — он то и дело бросает все свои службы и начинает вместе с женой ходить по дворам в поисках заработка: пилить, колоть дрова и заносить их в жилые квартиры.
Неустроенность Живаго, то, что его семья выслана за границу, а сам он пропадал в Сибири, пугает окружающих:
Закрепленные за доктором и его домашними комнаты были заселены, из вещей его собственных и его семьи ничего не оставалось. От Юрия Андреевича шарахались в сторону, как от опасного знакомца [Пастернак: IV, 472].
Угроза ареста становится постоянной и всеобщей. Вскоре после смерти Живаго погибает в лагере Лара:
Однажды Лариса Федоровна ушла из дому и больше не возвращалась. Видимо, ее арестовали в те дни на улице и она умерла или пропала неизвестно где, забытая под каким-нибудь безымянным номером из впоследствии запропастившихся списков, в одном из неисчислимых общих или женских концлагерей севера [Там же: 499].
Еще при жизни Живаго из тюрьмы и ссылки возвращается Дудоров. Он пытается объяснить друзьям «достоинства» своего ареста:
Доводы обвинения, обращение с ним в тюрьме и по выходе из нее, и в особенности собеседования с глазу на глаз со следователем проветрили ему мозги и политически его перевоспитали, что у него открылись на многое глаза, что как человек он вырос [Там же: 479].
Живаго возмущает такое отношение к террору:
От огромного большинства из нас требуют постоянного, в систему возведенного криводушия.
Нельзя без последствий для здоровья изо дня в день проявлять себя противно тому, что чувствуешь; распинаться перед тем, чего не любишь, радоваться тому, что приносит тебе несчастие.
Наша нервная система не пустой звук, не выдумка. Она — состоящее из волокон физическое тело. Наша душа занимает место в пространстве и помещается в нас, как зубы во рту. Ее нельзя без конца насиловать безнаказанно. Мне тяжело было слышать твой рассказ о ссылке, Иннокентий, о том, как ты вырос в ней и как она тебя перевоспитала. Это как если бы лошадь рассказывала, как она сама объезжала себя в манеже [Там же: 480] [143] .
143
См. об этом эпизоде [Смирнов 1996: 75].