Дол Заповедный
Шрифт:
Степан пожал плечами:
— Отчего? А кто его знает. Зло размножилось, и все смешалось. Что раньше добром было — в зло обратилось.
— От того все смешалось, что господь-батюшка добро перемерить собрался, — тихо сказал Ворон. — Так чернец один устюжский говорил.
— То есть как это — перемерить? — испугался Степан.
— А так. Как хозяин по весне зерно, жито перемеряет — в одну меру ссыпает, в другую высыпает, смекает, много ль у него того зерна, да еще сор на сторону отбрасывает. Так и господь добро вздумал перемерить, перепробовать — что добро, а что нет.
— А что ж? Неужто добро уж на свете поизносилось? —
— Что-то это не годится. — медленно сказал Степан. — Раз поизносилось — это уже не добро, как его не перемеряй. От того только смута да свара пойдет.
— Так она уже идет, смута, свара да шатость, — ухмыльнулся Томила. — Вот ты про светлый, про тихий град Китеж мыслил, а народушко об топоре мыслит, да об кистене, да о большой дороге. Тоже добро люди ищут, сами устанавливают.
— Топором да кистенем? — спросил Ворон.
— А что! Топор — остер. Порядок враз наведет и добро из тьмы вытянет. И перемерять не надо.
— Крови от него много.
— Да уж это верно. Без нее никуда.
— Вот ты, Ворон, у реки нам про князя Юрия давеча рассказывал, — быстро вдруг заговорил Томила, — и про то, что из мира он ушел, а потом в Кудеяровом облике явился. Рассказывал ведь?
— Ну, рассказывал. И что из того?
— Я по-другому слышал. Князь Юрий и Кудеяр — люди разные, хоть их пути и пересекались. Князь Юрий после той ночной встречи с царем Иваном из-под Казани бежал. В Москву бежал, и все с себя ратное обличье свое снял, и в рубище облекся, и среди нищей братии затерялся. Как все они — стал он наг, стал худ и бос. А ликом так переменился, что никто в нем прежнего князя Юрия признать уже не мог. Исчез Юрий, а на свете остался Юрка юродивый. Волочился Юрка по московским улицам, пропитание себе милостыней у добрых людей искал. Взор имел беспощадный, а язык острый и язвительный. Не раз случалось ему царя Ивана принародно обличать. И на что уж царь Иван жесток был и на распаленье ярости быстр, а Юрки юродивого слова терпел, не зная, что под личиной нищенской князь Юрий скрывается. Был еще в те поры на Москве среди ближних к царю людей боярин Шестун. И приключилась с ним беда. В давние годы, когда царица Соломония была услана из Москвы и слух до царя Василия дошел, что прежняя его жена Соломония тяжела ребенком, послал он матушку боярина Шестуна царицу Соломонию смотреть, правду выведать. Уж что там боярыня-матушка высматривала, да что выпытывала — бог ее знает. Но все высмотрела и все выведала. Царица бывшая Соломония бояр тугодумных вокруг пальца обвести сумела, а от женского взгляда укрыться не смогла. Все узнала боярыня-матушка, а может, и сама Соломония ей тайно открылась.
Вернулась боярыня-матушка на Москву и никому тайны не выдала, а царю Василию сказала: умер-де младенец, и дело с концом. Однако до конца промолчать она все же не смогла, доверила потом тайну эту сыну своему боярину Шестуну.
Томила умолк. Костер угасал, языки пламени становились все короче; прогоревшие поленья рассыпались красными угольями. От земли тянуло сыростью, прохладой. А луна набирала силу, — ползла по небу все вверх, становилась все ярче.
— Чего замолчал? — спросил Томилу Степан.
— Так… Подумалось вдруг: не проговорилась бы боярыня-матушка, не сказала бы сыну любезному про тайное это дело — и уберегла бы сына своего любезного от беды…
— Женщине доверять нельзя, — сказал Эмет. — Женщина тайну хранить не может.
— Да
— Ну? — воскликнул Степан.
— Вот тебе и «ну»! И про те ее дерзкие, боярыни Алены, слова царь узнал… И приказал он молодую боярыню жизни лишить. Но и то еще мало царю Ивану показалось. И призвал он боярина Шестуна, и приказал ему — вместе с ним, с царем, и с опричниками царскими, в виду бездыханного тела жены его молодой — пировать, и заморские вина пить.
— Ай, да царь Иван!
— То-то и оно… И сидел боярин Шестун за столом и слезы лил, и запивал их вином греческим, и клятву страшную давал…
— Что за клятву?
— Про ту клятву потом узнали, когда московский боярин Шестун к крымскому хану бежал, и магометанскую веру принял, и новым именем нарекся — стал Кудеяром.
— Это где же ты слышал? — хмуро спросил Ворон.
— Где-нигде, а слышал, — коротко бросил в ответ Томила. — И лучшим воеводой Кудеяр у того хана стал. И водил полки крымские на Русь, города да села жег, русских людей в полон брал, в рабство уводил. И даже до Москвы раз дошел. Царь Иван про напасть такую уведал, из столицы заранее — с двором, с казной — в северные города бежал. А Кудеяр Москву взял, огню ее предал, да тут ему и смерть пришла…
— Отчего же?
— Едет раз Кудеяр по московской горящей улице, на пожар, на разорение глядит, злобно усмехается. А навстречу ему нищий юродивый, в ветхой рубахе, в ветхих портах — руки крестом раскинув, — бредет.
— Стой, — кричит, — стой, Кудеяр! И не вздумай притворяться, что ты по-русски не разумеешь. Знаю, что ты русский, хоть чужеземное на тебе обличье и имя ты свое изменил и веру. Все равно сердце у тебя русское! Отвечай, зачем на Русь войска водишь, грабишь, жжешь, людей губишь? Во имя чье?
Остановил Кудеяр коня, на нищего юродивого смотрит. Посмотрел, помолчал и говорит:
— Во имя истинного русского царя, во имя князя Юрия, что в безвестности скрывается, потому что царь Иван ему путь к престолу заградил!
— Лжешь! — закричал юродивый страшным голосом. — А если и так, то смотри: я — князь Юрий!
— Ты?
— Я! И чтоб ты знал, что я князь Юрий и есть, я тебе скажу то, что моя мать, царица Соломония, говорила твоей матери. Она сказала: сильный всего сильнее — один. То же она и мне перед смертью сказала и всю мою жизнь помнить велела: сильный всего сильнее — один!
Страшно изменилось тут лицо Кудеяра, дыхание пресеклось. Вспомнил он, что его матушка-боярыня те слова царицы Соломонии сказывала.
Всмотрелся он в юродивого и говорит:
— Что же ты, князь Юрий, в рубище нищенском по пыли и грязи влачишься, вместо того, чтобы в силе и славе на престол отеческий воссесть? Благо, супостата твоего, царя Ивана, сейчас на Москве нет! Да и я тебе помогу…
— Безумен ты, безумен, Кудеяр! Мало того, что кровью и огнем русскую землю заливаешь, — ты еще и смуту возжечь хочешь! Чтоб восстал брат на брата и чтоб один царь у другого престол рвал? А я, знай, всю жизнь этого берегся, и во мрак ушел, и в пыли влачусь, лишь бы не восстала на Руси усобица и не стали раздирать ее на части. И не нужна мне твоя помощь. Уходи!