Дол Заповедный
Шрифт:
Посмеялся Ворон, сказал:
— Горазд ты, Ждан Медведь, были и небыли плести. Теперь-то я вижу, в самом деле ты человек отовсюду. А пришел сюда и как жил?
— Пришел по весне. Давно это было. Пять горстей ячменю в сумке принес. Поляну открытую нашел. Чеканом землю пахал. Добро, что у чекана лезвие закалено — острое, с клевцом, и обух тяжел. Спутник со мной был, и Лебедушка мне помогала. Она тогда совсем еще мала была, а все ж старалась. Посеяли ячмень. Жду. Страх меня обуял: а ну, как не выколосится полюшко мое малое лесное? Взошло, заколосилось, — да как! Зерно литое, тяжелое. Земля нетронута, хороша. Тем временем рыбу ловил, на зверей
— А чего ж она сушит?
Ждан Медведь посмотрел на него, посмеялся невесело.
— С бабами у нас тут плохо, Ворон. Сорок дворов с лишком теперь в Долу стоят, а в половине, почитай, баб нет. Мужик, знаешь, легче с места снимается, бежит, когда он один. И в дороге один — все ничего. А когда он куда добежит, да сядет, да избу построит, да спокойно заживет — без бабы ему невмоготу. Вот и ходят здешние жители из Дола в мир — туда, где люди живут, — жен себе ищут. Иной раз далеко ходить приходится, да не по разу — по два, а то и по три раза ходят, пока не найдут девку, да уговорят, да по лесам сюда приведут. Не всякая девка соглашается, не всякую отец с матерью отпускают. Вдовы безмужние, те легче на подъем, да не везде ее, вдову молодую да пригожую, сыщешь. Вот и приходится порой уговаривать, умыканьем, чтоб убегом, тайно ото всех. А иным еще и венчание подай, с попом, с образом святым, со свечами.
— А у вас в Долу поп есть?
— Есть у нас старенький. Был он поп безместный, от прихода отставленный, мы его к себе привели, чинно по согласию. Венчает молодых, а мертвых отпевает, напутствует. Поп хороший, человечный, голос у него душевный, да очень уж стар. Половину молитв забыл, а книг божественных мало. Одно евангелие, страницы иные в нем выдраны, требник есть и псалтырь ветхая. Зато свечи у нас хороши, воск вместе с медом по дуплам лесным берем, пчелы здесь ведутся.
— А что же Лебедушка? — напомнил ему Ворон.
— Лебедушкой с малых лет привык я ее называть. А имя ей — Анна. Всюду со мной была, всегда мне помочь старалась. И сейчас тоже. Трудолюбива, разумна. Но — в возраст вошла. Замуж ей пора. А каков муж окажется? Есть здесь молодцы, смущают ее. А что поделаешь? Вот и думаешь думу — куда кривая вывезет…
— Смущают?
— Смущают! Ходят, песни поют. Запрещать ей? Боюсь. От запрета хуже будет. Пусть все открыто, просто, чтоб я знал.
— Да. От запрета — хуже. А сам-то ты как?
— Мне жаловаться — грех. Видел же: отвар душистый лесной женскими руками сготовлен, женскими руками подан — так он слаще. Это все сударушка моя Евдокия. Тому уж лет пять, как привел ее. Хороша, покладиста. И нравом тиха, да все с улыбкой. Утешенье, радость.
— А поп ваш где обитает?
— Отсюда, от меня — с полверсты по дороге — избу
— Видел. Не изба — хоромы!
— Да. Хоромы. Андрей Выксун строил. Три года ворочал. Из леса вековые стволы возил. Все под одной крышей сделано — и жилье, и рига, и скотный двор. Два года назад дед Андрей помер. Теперь там его сын Василий хозяйничает. В избе комнат десять. В одной поп наш живет. И моленную там же устроили.
— Как же он у вас очутился?
— Говорю, без места оказался поп. От прихода его отставили, заподозрили в ереси. Будто он нестяжательские словеса говорил, что-де священникам, иереям богатство не к лицу, и жизни они должны быть простой, мирной. Правду про него говорили или нет — не знаю. А сам поп Иван — человек душевный.
— Исповедует тоже?
— Нет, Ворон. Исповедовать он, конечно, не исповедует. Боится. В нутро человеческое руками, говорит, лезть не хочу. Если кто сам по душе поговорить желает — это он может.
— По душе?
— Ну, да. Утешение если кому требуется, — Ждан Медведь прищурился. — А может, оно и тебе, Ворон, требуется?
— Не знаю. Может, и утешение. А может — разъяснение.
— Чего тебе разъяснять?
— Не знаю. Как шли сюда, задумываться я начал. Зачем идем? А дальше и того больше: зачем живем?
— Во как!
— Да. Ты вот, Ждан Медведь, знаешь, зачем живешь!
— Знаю, — быстро ответил тот, — знаю. Чтоб Лебедушке моей хорошо было и чтоб хозяюшке моей Евдокии тоже. Для того живу. Их счастье — мое счастье.
— А больше ничего?
Ждан Медведь молча отхлебнул душистого отвара.
— Молчишь? — сказал Ворон. — Молчи, молчи. Да не отмолчишься. Как один проходящий говорил: настанет час — и каждому, кто по белу свету странствует, сказать придется — тебе, телу, в земле лежать, а тебе, душе, на ответ идти.
— На ответ идти боишься?
— Не то, что боюсь. А так — скушно. От безвестности. Хоть бы знать. Потому и разъяснения взыскую. В тоске. Ты вот, Ждан Медведь, в господа веруешь?
— Хочу веровать.
— А ведь я знаю, Медведюшко, почему ты веровать хочешь.
— Ну, почему?
— Игрушкой ты в лапах у сатаны быть не хочешь. Потому тебе и хочется в господа верить. Хочется верить, что жизнь твоя, душа твоя кому-то нужны, кому-то дороги. И страшно тебе, если не нужны никому. Как пузыри на воде — лопнули и пропали.
— Может, и так. Это хорошо — если нужны.
— И еще тебе, Медведюшко, страшно вспомнить, что ты видел и слышал в жизни сей — стон человеческий и крик, и изнурение, и голод, и боль. И исполнилась той боли душа твоя, и возжаждала, и отрясла прах, и бежала в дебри. Да. Бежать-то бежала, а забыть-то не может. Вот потому тебе и смутно, и печально, и страшно.
— Славно ты, Ворон, говоришь. Прямо, как поп наш Иван. Да одно только ты пропустил.
— Чего это я пропустил?
— А то. Боль эту, и тоску человек одним только задавить может.
— Чем?
— Работой. Землю пахать. В ту землю зерно бросать, хлеб растить. Лес валить, избы строить. Жизнь устраивать, себе и другим украшать.
— А надолго ли?
— Навсегда.
— Шутить ты любишь, Медведюшко. Хотелось бы, конечно, навсегда. А на деле — покуда сюда царские доглядчики не придут. А они все ж когда-нибудь придут. Тогда вся краса эта дымом пойдет, а народушко еще дале побежит.
— Хочешь ты, значит, сказать, Ворон, что везде сатана правит. А где ж господь пребывает? И почему он врагу рода человеческого такое попущение дает?