Дольчино
Шрифт:
— Жрать падаль мало радости. Попробую достать что-нибудь посвежее. — Ремо похлопал собаку и снял со стены арбалет.
Голод
Подошло рождество. Последняя овца была разрезана на мелкие части и поделена среди больных и слабых. Второй день в общинных котлах варили старые ремни и кору деревьев. Братья впервые не получили даже маленькой сухой лепёшки, выдаваемой каждому к полдню. Люди настолько обессилели, что не могли уже выносить умерших из жилищ.
У необтёсанного столба, поддерживавшего
Перед сильно дымящей печкой стоял Милано Сола, помешивая в котле давно вываренные кости. Тесно сбившись вокруг старика, Энрико и его маленькие товарищи слушали в который уже раз пересказываемые сказки. Дети жевали найденные под снегом жёлуди и не спускали глаз с котла. Лишь иногда кто-нибудь боязливо кидал взгляд на лежавшие в углу непокрытые трупы.
Тут же, сбросив латы, спали сменившиеся с дежурства караульные и воины, ходившие ночью в расположение крестоносцев. Их заросшие, осунувшиеся лица казались восковыми. Падавшие с отсыревшего потолка крупные капли скатывались по щекам спящих, но люди не чувствовали этого. Если бы не тяжёлое, неровное дыхание, трудно было бы отличить живых от мёртвых.
В землянку вошёл Паоло. В руке у него был подстреленный заяц. Он положил добычу на лавку:
— Рождественский подарок!
— Откуда это? — изумился Милано Сола. — Неужели косой забежал на гору?
— Снизу. — Паоло устало махнул рукой. — Спускались по хребту.
— Ты, кажется, не очень рад удаче? — настороженно подняла голову Анжела.
— Удача? Брат Ремо заплатил за неё ногой. Едва пробились.
— Сильно ранило? — негромко спросила Марина.
— Стрела раздробила кость. Всю дорогу на руках несли. Раза три терял сознание.
— А что Ринальдо, неужели нельзя помочь?
— Говорит, придётся отрезать, пока не начала гнить.
В землянке стихло. Слышалось лишь потрескивание в печи да глухие порывы вьюги. Милано Сола поднял зайца за задние ноги и, подвесив к гвоздю, принялся не спеша потрошить зверька. Все молча следили, как он ловко орудовал ножом, снимая шкурку и бросая в котёл внутренности.
Дети жались поближе к старику, жадно вдыхая запах сырого мяса.
Стоявшая впереди девочка лет четырёх вдруг упала, ударившись головой о связку хвороста. Энрико и подбежавшая Анжела подняли её и уложили на нары. Покрытое лёгкими морщинками, серьёзное, как у взрослой, лицо ребёнка стало совсем белым.
— От голода, — сказала Анжела, прижавшись щекой к хилому тельцу. — Не дождалась!
— Надо было покормить сразу.
Паоло в изнеможении опустился на лавку.
Дольчино с болью смотрел на мёртвого ребёнка. Из всего, что обрушилось на осаждённых за последние дни, смерть детей была самой тяжкой.
Снова и снова Дольчино напряжённо искал выхода из безнадёжного положения и не находил его. Ни осенние ливни, ни зимние холода
В смятении думал Дольчино о людях, избравших этот трудный путь, о несправедливости провидения к тем, кто добровольно отказывался от собственной жизни, чтобы драться за счастье для своих братьев. Мысль о муках товарищей была невыносимой. Впервые он чувствовал себя бессильным облегчить их страдания.
В землянку вошёл Ринальдо ди Бергамо. Пошатываясь от слабости, доктор шагнул к Дольчино и положил руку ему на плечо:
— Иди, зовут раненые, я им больше не нужен.
Дольчино с минуту ещё продолжал сидеть, не трогаясь с места, потом медленно поднялся и побрёл к выходу.
В длинной пещере, вырытой в склоне горы и превращённой в лазарет, царил полумрак. Несмотря на огонь, постоянно горевший в двух очагах, здесь было холодно и сыро. Запах разлагающихся человеческих тел и испражнений, смешанный с дымом и жжёной хвоей, густо насыщал воздух.
В этой сравнительно большой норе, прозванной осаждёнными «обителью скорби», ютились тяжелораненые. Несколько десятков искалеченных бойцов чудом оставались ещё живы благодаря общим заботам и искусству Ринальдо ди Бергамо. Но смерть уже коснулась людей. Их глубоко запавшие, бесконечно голодные глаза безучастно смотрели на мир.
У одного из очагов на ворохе соломы лежал перевязанный Ремо. У него была отнята нога. Морщась от боли и бормоча проклятья, он нетерпеливо поглядывал в сторону двери. Вокруг столпились Лонгино Каттанео, кузнец Стефано, швейцарец Иоганн и братья, участвовавшие в недавней стычке.
— Не дело затеял, — угрюмо потупившись, произнёс Лонгино, — не было ещё такого среди христиан.
— Легче трижды умереть, — сказал Стефано. — Как тебе пришло в голову?
— Чтобы жить… вы должны драться! — прохрипел Ремо.
— Подумай о душе. Ведь это смертный грех.
— Господь справедлив, простит. — Бывший францисканец с трудом приподнялся.
Горевшее в очаге пламя вспыхнуло, озарив неровные стены пещеры. В дверях появился Дольчино. Все молча расступились.
— Наконец-то пришёл! — обрадовался Ремо. — Лишь ты поймёшь меня!
Вошедший склонился над раненым.
— Скажи, Дольчи, с тех пор как мы дали клятву вместе защищать общину, приходилось ли тебе хоть раз усомниться в своих товарищах?
— Ни разу!
— Видишь ли ты средство, чтобы спасти их от голодной смерти?
— Стоит ли спрашивать?
— Но если бы была возможность продлить им жизнь, отказался бы ты от неё?
— Никогда!
— Так слушай. Ночью крестоносцы празднуют рождество Христово. Надо напасть врасплох…
— Он предлагает в святой день убивать людей! — отступая на шаг, сказал швейцарец Иоганн.