Долгая заря
Шрифт:
Одолев длинную липовую аллею, я выбрался к «Китежграду» — экспериментальную школу-интернат для детей-паранормов возвели в виде древнерусской крепости: на невысоких травянистых холмах срубили башни высокие из бревен добротных, да стены сложили мощные, а уж за стенами теми и вовсе расстарались — палаты дивные выстроили…
У городских врат, фланкированных шестигранными башнями-вежами, притулилась стоянка для повозок самобеглых. Там-то Михаил свет Петрович и оставил «Волгу» свою, с дышлами хромированными…
На проходной меня встретил Дик Сухов — Рита лично зазвала бывшего военпреда в ЭШИ на должность завхоза. Пенсионер, скучавший на заслуженном отдыхе, согласился с великой радостью.
«Прямо
— Дик Владимирович, мое почтение! — мой рот расплылся вширь. — Как детишки? Как делишки?
— Жив! — залучился Сухов. — Сама Сосницкая обследовала давеча, удивлялась очень: метакортекс, говорит, в наличии, и психодинамическое поле генерируется, но почему-то спонтанно и неуправляемо — энергия мозга копится, копится, а потом ее надо как-то разряжать! Да я и привык уже, говорю… А врачиня мне: «Нет-нет-нет! Будем исследовать, и обязательно найдем причину!»
— Светлана найдет, — улыбнулся я. — А Борис Натанович… Он, вообще, здесь?
— Натаныч во втором учебном корпусе должен быть… Где-то там, короче!
— Ага, понял…
Второй учебный корпус выглядел, как терем царский — наличники резные, колонны витые, балясины на балконах-гульбищах точеные, а кровля «бочкой» выделана, да тёсом крыта.
Откровенно говоря, в моем рвении, как Секретаря ЦК проглядывали и личные мотивы. Я, наверное, еще с прошлого года, когда секретная, но выполнимая миссия «Дети Тумана» лишь оформлялась, задумал пристроить в будущую школу-интернат свою Наталишку — с первого класса. Тут, среди своих, она точно вырастет «и умной, и верной», а главное — раскроет свой талант.
Маришка точно будет «за», осталось Васёнка уговорить…
Поднявшись на крыльцо, я просунулся в дверь, в залитые желтоватым, медовым светом сени-фойе. Пахло свежим деревом, а откуда-то долетало эхо разговора.
— Кто-кто в теремочке живет? — вопросил я громким голосом. — Кто-кто в высо-оком живет?
После недолгого молчания трубно разнеслось:
— Я, писака-задавака! А ты кто?
— А я научник-недоучник!
Довольный хохот загулял по коридору, являя Бориса Натановича, прячущего радиофон, но не попадающего в карман. С пятого раза ему это удалось.
Председатель экспертного совета затряс мою руку, и повел важного гостя под лоснящиеся бревенчатые своды.
— Какой-то дурачок из Минпроса советовал стены покрасить в голубенький, а потолок — в беленький! — живо заговорил он, поправляя очки. — Представляете? Да вы только гляньте, цвет какой у дерева! А текстура? А запах?! Даже полы… — «писака-задавака» топнул ногой, но слабый отгул угас в момент. — Лесинами толстенными выложено! — похвастался он. — «Изнакурнож» отдыхает… Да плотники и сами довольные уехали — мы их не обидели… главное же — для деток старались! А спальный корпус? Светёлки, горницы, башенки-смотрильни! Сказка! Ребятни мало пока — девять человечков, девочек и мальчиков. Светлана обещает еще четверых оформить. Хотя… Если честно, страшновато как-то. Сама-то школа стоит, к первому сентября мы тут всё оборудуем. А учить как? От Высокой Теории Воспитания одно название пока! Мы уже и генетиков подтянули, и… Нет, нельзя сказать, что наши методики совсем уж «табула раса»! Вот, к примеру, все дружно согласились, что один Учитель будет вести группу учеников и учениц все десять лет, а в группе должно быть четверо-пятеро… шестеро от силы. И что заниматься они будут по двенадцать-четырнадцать часов в день, но непременно разными предметами. Кончился урок математики? Учимся водить машину или отправляемся в лес, на урок ботаники — что там растет и зреет. Пусть знают, какую травку можно
— Да ладно, — мои губы отзеркалили его улыбку. — Всё, что хотел, я уже услышал. Давайте, прогуляемся лучше по вашему Хогвартсу…
— Да куда там тому Хогвартсу! — пренебрежительно фыркнул Борис Натанович. — Тут-то всё настоящее — и чародейство, и волшебство… Пойдемте, покажу вам нашу школьную обсерваторию. И столовую заодно!
Мы вышли, и я снова испытал удивительное ощущение соития времен. Бревенчатые терема на подклетях, рядом — крепостная стена с заборолами… Окружающее, по идее, должно утягивать в глубокую старину, а душа, напротив, соприкасалась с грядущим, с тем самым «прекрасным далёко».
Выйдя на солнце, я прижмурился под накатом тепла и света.
«XXI век. Утро».
Четверг, 17 июня. День
Ялта, набережная В. И. Ленина
Тяжко было Ромуальдычу. Такое ощущение жило в теле, как будто для него одного резко выросла сила тяжести. И гнетет, гнетет… Столько усилий прикладываешь, чтобы просто встать! Да и каждый шаг дается нелегко. А сядешь… Вроде бы, и полегчает, но только в первые секунды. Выдохнешь — и понимаешь, что тянет к земле по-прежнему.
С трудом выйдя на балкон, ласково отмахиваясь от Маруаты, подставлявшей покатое плечико, Вайткус опустился в кресло — сантиметр за сантиметром, как в замедленной съемке.
«А мой-то черёд… Всё ближе и ближе», — подумалось Арсению Ромуальдовичу.
Странно… Еще вчера мысль о Вечности вызывала в нем бурный протест, ужас и негодование. Это какой-то писатель-торопыга, не делая паузы, чтобы подумать, ляпнул глупость. Старики, мол, устают жить и не боятся смерти! Чушь.
Именно дедов больше всех пугает прощание навеки и уход в никуда, ведь они ступают по самому краю жизни. Что — молодежь? Даже те, кому за тридцать, уверены, что впереди у них бесконечное число лет. Но, чем старше становишься, тем лучше понимаешь — у всего имеется конец…
Сощурив глаза, Ромуальдыч глядел на море, на синюю кромку горизонта. Действительно, странно… Он спокойно рассуждает о неизбежном, а сердце не заходится в пугливом биенье.
Неужто сегодняшний день — тот самый? Вторая дата на могильном камне. «17. 06. 2004»… А что? Хороший день с утра…
Тепло, но не жарко. Море спокойно катит свои волны к берегу, и слабый прибой балуется, шурша окатанными камешками.
Вайткус усмехнулся. Марта, тайно от него, хаживала в церковь, грехи свои тяжкие замаливала… И верила в бессмертие души.
«Ей было легче… Но я-то знаю, что ТАМ ничего нет. Даже холода и тьмы. Ты ничего не увидишь, не ощутишь — тебя просто не станет. Канешь в небытие…»
Маруата вернулась на балкон, укачивая крикливое чадо. Пятрас Арсеньевич Вайткус рос зело прожорливым, днем и ночью требуя молока, да побольше.
— Маруата… — позвал Ромуальдыч.
Та услыхала слабый зов, и присела на подлокотник кресла.
— Что, любимый?
— Пообещай мне одну вещь…
— Какую? — склонилась женщина, щекоча волосами щеку сидящего.