Долгий путь к себе
Шрифт:
«Господи! — открылось ей. — Да ведь она — само совершенство. В ней все изумительно. Но такая красота пугает мужчин».
— Зачем вы так меня рассматриваете? — спросила пани Хелена.
— Ах, простите! Нет ничего замечательнее, чем женская красота. Очень люблю смотреть на красивых женщин… Но мне подумалось… Впрочем, это не важно.
— Нет, вы скажите, чтоб потом не гадать, — попросила пани Хелена.
— Как вам угодно. Мне показалось, что вам нелегко живется. И всегда будет нелегко. Уверена: мужчины, даже самые опытные сердцееды, пасуют перед вашей красотой.
— Да, это так! — вырвалось у пани Хелены.
«Она, бедняжка, искренна!» — улыбнулась пани Ирена.
— Ничего!
Стоило пани Выговской заговорить, как опять посветлело в комнатах, да ведь и вправду солнышко выглянуло закатное.
— Был бы мир, а свадьбы будут! — проникновенно вздохнула пани Мыльская.
— С кем война-то? — перепугалась пани Выговская. — Слыхала я, король воевать собирался, так сейм у него войско забрал и распустил.
И опять удивилась пани Ирена: поселянка, оказывается, не только у себя на кухне толчется, но и за королевской кухней присматривает.
— В том-то и беда! — воскликнула пани Мыльская, она теперь все свои речи произносила с особым ударением. — Королей можно унять, они на виду у всех. Войну собирается затеять быдло, наподобие той, что ужаснула нас в тридцать восьмом.
— Вы про то, что князь Иеремия отобрал самопалы у своих крестьян? — спросила пани Выговская.
— Так ведь самопалов-то было не один, не два, а несколько возов! Да что там говорить, сами мы во всем и виноваты, — пани Мыльская картинно закручинилась.
— В чем же мы виноваты? — тихо спросила пани Хелена.
— Не вы, а мы — поляки. Сами жить, как люди, не умеем и вам, украинцам, жить спокойно не даем. Про бесчинства коронного стражника Самуила Лаща, думаю, все слыхали. У него, мерзавца, две с половиной сотни одних баниций да инфамисий три дюжины. Он и с князем Вишневецким воевал, и с Корецким, и с Тышкевичем — киевским воеводой, только ведь до самих князей да великих панов добраться у него руки коротки. Крестьян грабил. А Екатерина Замойская как мстила Изабелле Семашко? Самое большое село Изабеллы ограбила, а потом сожгла. Осквернить украинскую церковь для иного шляхтича — геройство. Девок насилуют. Не сумеют крестьяне всех повинностей да поборов исполнить — их тотчас и ограбят. Кто за себя слово скажет — убьют. Земли на Украине тучные, люди работящие, жить бы нам тишком, в мире и согласии.
— Да ведь им волю дай, они завтра же, да что там завтра — сегодня ночью вырежут нас! — глядя в упор на пани Хелену, воскликнула пани Ирена, по лицу ее пошли красные, как сыпь, пятна.
— Вырежут, — согласилась пани Мыльская. — Потому что озлобили народ. А меня — не тронут. Я своих крестьян в обиду не даю и лишнего куска у них не отбираю.
— Экий разговор завели! — встрепенулась пани Выговская. — Сын мой Иван, а он человек пресветлоученый, коллегию закончил, так говорит: «Никакой Украины, мамо, скоро не будет. Все наши русские князья: Слуцкие, Заславские, Вишневецкие, Чарторыйские, Пронские, Лукомские — давно уже приняли польскую веру, польский язык и польские законы жизни, а за князьями потянулись родовитые люди: Ходкевичи, Тышкевичи, Хребтовичи, Калиновские, Семашки, Потеи. Теперь и наш брат, мелкий шляхтич, смекнул, что выгоднее молиться тому богу, который дает. Дело осталось за народом, а народ глуп и темен. Его пока одним кнутом вразумляют, а если бы вразумляли кнутом и пряником — тише края, чем Украина, во всем мире не было бы». Так говорит мой сын, но его, по молодости да по незнатности, плохо слушают.
Пани Выговская вдруг вспорхнула со стула, замахала ручками.
— Что же это, право, за разговоры-то у нас такие? К добру ли? Лена, подарки-то наши где? Давай подарки.
Обе захлопотали, кликнули слуг. Те принесли корчаги с вареньями да соленьями, дивную,
— То, что ты просила для сыночка своего, я сделала, — сказала пани Выговская. — Варнава обещал помолиться. Истинный подвижник. У него даже имя говорящее. Варнава — значит «сын утешения». Живет как птица. Имущества у него никакого. Питается чем Бог пошлет. Ни лампад у него, ни икон, а поглядит на тебя и скажет, кто ты есть и что у тебя впереди. «Мои иконы, — говорит, небо, мои свечи — звезды». Его даже татары почитают.
— Ах, спасибо тебе, милая! Все-то ты помнишь и о всех печешься! — Пани Мыльская растрогалась, расцеловалась с пани Выговской.
— Ты бы и сама к нему съездила, — сказала пани Выговская. — К нему многие идут. Ныне вот поселился молодой Вишневецкий.
— Какой же такой Вишневецкий? — спросила пани Ирена.
— Князь Дмитрий. Князь Иеремия — его опекун, — ответила пани Хелена. — Я видела его в скиту. Расцветающая жизнь и увядающая — было до слез прекрасно смотреть на них.
Пани Ирена улыбнулась, а пани Хелена вспыхнула: ей было неприятно, что искренний восторг ее истолкован двусмысленно.
Дух земли, разбуженный весной, тревожил людей. Князь Дмитрий впервые в жизни чувствовал себя свободным и счастливым.
— Хочешь быть к Богу ближе, так иди к нему! — воскликнул старец Варнава, распахивая дверь крошечной своей хибары. — Ступай! Вернешься, когда зайдет солнце.
Князь Дмитрий посмотрел, куда указывает старец, но руки у того были распахнуты. Князь сделал первый нерешительный шаг и оглянулся: не шутит ли святой старик.
— Подожди, — сказал Варнава, он скрылся на мгновение в хатке. — Возьми, чтоб подкрепиться.
Передал несколько кусков хлеба. Князь внутренне содрогнулся: этот хлеб наверняка приношение каких-нибудь грязных старух, может быть, нищенок, — но хлеб взял. Положил за пазуху, пошел.
Впервые он видел землю так близко, ибо никогда не оставался с нею один на один. Земля была огромным жертвенником, воздающим дары солнцу. Зеленой нежной дымкой клубился лес, белое, слепящее глаза облако трепетало над рекой. Словно заросли бестелесных растений, шевелились над дальними полями косицы теплого весеннего пара, а вблизи воздух дрожал, и дрожала от напряженной радости песня жаворонка. Он тоже почувствовал в себе дрожь и поспешил к лесу. Летел, как на крыльях, и ему мерещилось, что он такой же легкий и бестелесный, как эта чудодейственная дымка. Он шел по лесу, не защищаясь от веток, и они не били его, а прикасались к нему. К рукам его, к щекам, к непокрытой голове. Он слышал запах крошечных зеленых листьев, капли росы падали ему за ворот. Сладкоголосая птица, запевшая прямо перед ним на кусту, ошеломила. Это было слишком громко и слишком открыто. Птица не испугалась его, и он обошел куст, чтобы не помешать ей. Лес был невелик и скоро кончился. Но тоже чудесным образом. Князь Дмитрий смотрел вверх, на игру веток и солнца, но, видимо, каким-то боковым зрением углядел, что земля поголубела. Боясь замочить ноги, он посмотрел на землю и увидал, что она сплошь заросла барвинками — цветами весны.
Князь Дмитрий остановился, ему вдруг сделалось стыдно самого себя: вот пройдет он сейчас по цветам, подавит красоту, которая не для того же явилась на свет, чтоб умереть под его сапогами. Он пошел стороной, глядя под ноги, а потом увидал сквозь ветки зеленое сверкающее чудо. Это был холм. Забыв глядеть под ноги, князь побежал и остановился только на вершине. Холм был круглый, как шлем.
Открылись дали.
Одно селение, другое. Белые хаты, белые сады, черные поля. С полей слышались голоса. И князь Дмитрий разглядел людей, копошившихся на земле. Шла весенняя большая работа.