Долгое дело
Шрифт:
– Эту "исповедь", Аделаида Сергеевна, я бы пустил в печать под названием "Откровение эгоиста".
– И все, что вы поняли?
– А там еще что-то есть?
– Вы ничего не поняли.
– Понял главное: преступницей вас сделал ваш эгоизм.
– Остроумно.
– Я понял, что эгоизм может быть причиной преступления.
– А вы допрашивали Сидоркину?
Она села прямее, нацеливая, как бывало, на него свой торпедный нос. Рябинин обрадовался, потому что говорить с отрешенным
– Знаю, вы добавили ей денег на покупку тахты. Но после ее слов, что если вы не сможете, то никто не сможет. А это опять-таки эгоизм.
– Я не эгоистка, а индивидуалистка.
– Вы эксплуатировали доверчивость людей, вы лишали их веры в человека. Это индивидуализм?
К чему он заспорил? Уж не думает ли ее перевоспитать?.. Допрос начат с единственной целью - выведать соучастника. Рябинин надеялся, что, размягченная неожиданным предательством ассистентки, задержанием, обыском и очными ставками, она признается легко. Молчать ей вроде бы смысла не было. Нет, был: без соучастника суд мог вернуть дело на доследование, а тянуть время в своих интересах Калязина умела.
Убеждая раскаяться, Рябинин обычно искал чувствительное место, которое у каждого свое. Обращался к совести, если она была еще не потеряна, а вся совесть никогда не терялась. Задевал семейные узы, может быть самые отзывчивые. Касался любви женщины и мужчины. Трогал чувства к родителям, к своему прошлому, к работе... А тут к чему взывать?
– А ведь вы давали врачебную клятву...
– Врачебный долг я исполняла.
– А жалость к людям?
– О жалости к людям клятва не упоминает.
Рябинин ее прочел - клятва врачей и верно не упоминала ни о жалости, ни о сердоболии, ни о сострадании.
Что-то ему сегодня мешало. Рябинин не раз ловил себя на том, что не может смотреть ей в глаза, словно не он допрашивал, а допрашивали его. Что-то... Это же злость, которая лезет, как весенняя крапива.
– Что вам надо, то вы и видите, - вроде бы стала возвращаться Калязина к своему облику.
– Я что-нибудь не увидел?
– Вы прочли раскаяние удрученной души и не поняли ее.
– А там все написано про эту удрученную душу?
– Это не дневниковая исповедь, дорогой товарищ.
– Нет, не все, дорогая товарка, - выпалил Рябинин, распахивая толстую папку. - Полистаем-ка вашу жизнь...
Калязина смотрела на бумаги и ждала - она знала свою жизнь.
– В школе давали подружкам читать детективы, и только те увлекались, как вы сообщали имя преступника.
– Господи, в детство залез...
– Ваш классный руководитель не терпел, одну песню. Вы заказали ее в концерте по заявкам как якобы любимую.
– Когда это было-то...
– Перед поступлением в институт, на юге, вы
– Миновал срок давности.
– Студенткой на вскрытии вы украли с трупа золотую коронку, за что вас чуть не исключили.
– По молодости.
– Вы отказались сдавать экзамен, потому что умер ваш отец. Когда студенты пришли с соболезнованием, дверь им открыл отец.
– Студенческие шалости.
– Мать вы отдали в дом престарелых, хотя имели и деньги, и все условия...
– А это по закону, - перебила она.
– Вы много лет жили одной семьей с гражданином Сивограковым, начальником снабжения, а когда его разбил паралич, то ушли буквально на второй день.
– Это мое дело.
– В прошлом месяце в магазине самообслуживания вы тихонько опустили в сумку соседке по лестничной площадке бутылку коньяка, за что та была задержана как воровка, - с возрастающим злорадством сообщал Рябинин.
– Может быть, хватит?! - не выдержала Калязина.
– Хватит, - согласился он, скорее остановленный своим злорадством, чем ее окриком.
Злорадство - как прущая крапива. Он хотел задержаться на нем, чтобы решить: откуда оно, нужно ли и зачем? Но злорадство, придавая голосу каркающий тембр, уже бросило в лицо Калязиной:
– В этих бумагах описана такая грязная жизнь, что их противно брать в руки.
Он увидел страшное лицо - волевое, надменное, привыкшее повелевать, которое сейчас хотело унизиться. С него и властность не ушла, и лесть уже появилась.
– Сергей Георгиевич, не подшивайте их к делу...
– Уж не просите ли вы у меня помощи? - спросил Рябинин злорадно, все злорадно. - Пусть вам помогает карр-камень.
Она вновь опала, словно этим карр-камнем он проткнул ее и выпустил все силы.
– Неужели в вашей жизни не было зигзагов? - вяло спросила Калязина, потеряв к нему интерес.
– Зигзаги были, но не аморальные.
– Мне хоть есть что вспомнить, а вы чадите...
– Неужели?
– Я вам расскажу притчу...
У нее еще были силы - на притчу.
– Умер один гражданин и попал на тот свет. Стали думать, куда его - в рай или в ад. Решили проверить... Пустили в одну комнату с драгоценностями не берет. Пустили в комнату с яствами и винами - не пьет. Пустили в комнату с красавицами - не трогает. Доложили богу. Всевышний и говорит: "Отправьте его в ад, - в раю дураки не нужны".
– Аделаида Сергеевна, чего же вы не в рай попадаете, а в заключение?
– Потому что вы не бог.
– С богами вы еще встретитесь. Я имею в виду судей.