Долгово

Автухова Лариса Николаевна

– Я тут, – раздался голос Евы откуда-то из дальнего угла единственной комнаты, темной, с почерневшими от времени стенами.

Ева сидела в разобранной постели и заматывала распухшие ноги какими-то тряпками. Ее седые волосы выбились из-под платка и липли к мокрому от пота лицу. Перевязка давалась Еве с большим трудом. Она прикрыла ноги какой-то тряпкой, чтобы Лиона не видела ее гниющих язв.

– Болит? – спросила Лиона.

– Спасу нет, как болит, – Ева попыталась улыбнуться, как можно бодрее, но из этого ничего не вышло, испытываемое

каждый миг страдание исказило ее лицо и оно уже не могло приобрести прежнего выражения, когда болезнь не была еще так жестока.

– Я слышала, отвары трав помогают, очищают и заживляют.

Ева горестно покачала головой.

– Уж все перепробовала. Что только ни делала, толку нет. Только хуже. Уже и боюсь лишний раз трогать. Вот только повязки меняю.

– Ну а к лекарю ходила?

– Эх, да что там, куда без денег.

– Бесплатный фельдшер при мэрии. Сходила бы.

– Там таких много, как я, не попасть к нему.

– А ты пробовала? – стояла на своем Лиона. – Не ходила ведь ты, Ева. Ну, верно же. Не ходила?

– Так куда же я пойду? Сама видишь, как оно.

– Ну да, – со вздохом согласилась фермерша, но не удержалась, попеняла: – Раньше надо было все же сходить тебе, Ева. Что же ты?

– Не думала я, что станет так-то худо. Ох, не думала.

– Я тебе картошки привезла. Сможешь приготовить?

– Ох, спасибо тебе, добрая душа. Что бы я без тебя делала, не знаю. А приготовить, приготовлю. Я ползаю немного по конуре своей. Наружу мне тяжело, далеко куда, а тут я ползаю, делаю мало-помалу себе, что нужно.

Лиону душил этот едкий, тошнотворный запах, бывший здесь повсюду, но она не спешила уходить. Она, превозмогая свое желание сбежать на свежий воздух, уселась на шаткий стул и продолжала говорить с Евой, понимая, что той не с кем перекинуться словом и она рада живой душе, оказавшейся в ее мрачном мирке. Она видела, как оживает, светлеет лицо Евы, да и ей самой становилось легче дышать в этом смраде. Как будто слова, обычные слова, произнесенные людьми, что-то меняли и в них самих, и в окружающем их неприглядном, гнетущем пространстве.

Фермерша толкала перед собой пустую тачку по пыльной дороге и все думала о Еве. С некоторых пор ей становилось страшно от мысли, что и она вот так же может, дожив до какого-то возраста, умирать в своей халупе всеми забытая и никому не нужная, без помощи и практически без средств к существованию. То пособие, которое платила мэрия особо нуждающимся, Лиона никак не могла считать средствами для жизни. Это были жалкие, ничтожные крохи, на которые можно только лишь волочить одну ногу в то время, как другая находится уже в могиле. И вот такого исхода для себя боялась толстуха Ли, боялась, что уйдет с годами ее сила, не сможет она работать от зари до темна на своем поле и попадет она в ту же колею, что и Ева. Чем дольше она жила и больше было насчитано ею собственных лет, тем крепче гнездился в ней этот страх. Не потому ли она, как будто откупаясь от ужасной этой участи, всегда, сколько живет

она в Долгово, помогала таким, как Ева. Боялась быть такой, как они. А может быть рассчитывала, что придет время и кто-нибудь и ей вот так же привезет картошки в своей тачке.

На повороте к ее улице толпилось несколько женщин в линялых халатах и куртках поверх них. Невесть откуда налетевший холодный ветер задувал немилосердно, да и дождь накрапывал уже вовсю, а они продолжали судачить о чем-то. Они заметили толстуху Ли еще издали, в их глазах сверкнули неодобрение и враждебность.

– А вот мы сейчас и спросим у фермера нашего уважаемого, – с иронией и нарочито громко сказала одна из них.

Лиона сдержанно поздоровалась и остановилась посреди дороги.

– Как урожай нынче, Лиона? – спросила одна из них, не двигаясь с места, как бы показывая, что никто из них не считает предприимчивую фермершу за свою.

– Ничего, бог дал, – сдержанно ответила Ли.

Она уже давно приучила себя не обращать внимание на то, что многие демонстрируют ей здесь свою враждебность. Она знала, что всем хорошей не будешь, и потому смотрела на такое отношение сквозь пальцы.

– А мы вот обсуждаем совет нашего мэра, – продолжила та же женщина, поглубже запахнув куртку. – Он велит нам всем идти в фермеры. Говорит, нет денег вас всех кормить просто так. Что скажешь? Выгодное это дело?

– Дело как дело, – сказала Лиона. – Себя прокормить можно.

– Ну так не выгодное, значит? – настаивала собеседница фермерши.

– Я не жалуюсь. То, что здесь не продать, можно отправить в другие места. Кое-какие деньги дают за овощи.

– Вот, значит, как, – со скрытой издевкой сказала другая, стоящая боком к Лионе. – И здесь продается, и еще куда-то можно отправить.

– Знать, выгодное это дело, – подхватила третья. – Слышь, девки, пойдем и мы в фермерши. Будем, как Лиона, всем благодетелями. Все нам будут в ножки кланяться и ручки целовать.

– Кого это я облагодетельствовала? – с вызовом вздернула подбородок Лиона. – Стариков, которым картошки привезла пару раз?

– Ну, а хотя бы и их. Им вот никто ничего не привозит, а ты тащишь. Благодетельница!

– Это мое дело, кому мне что тащить, а кому не тащить, – отрезала фермерша и сдвинула с места свою тачку. – Что мне, у вас разрешения спрашивать? Ступайте в поле, растите там, что хотите, и распоряжайтесь потом всем этим, как бог на душу положит.

При этих словах поднялся галдеж.

– Вона, слыхали, как заговорила?

– Ну чисто мэр наш!

– А ей прямая дорога в мэры!

– А то как же! Назначат!

Лиона печально покачала головой и отправилась дальше. Вслед ей неслись их злые слова, но она не слушала, шла и не оборачивалась. Горечь хлынула в душу: кого она трогала, кому дорогу перешла, чтобы вот так ее сквернить языками прямо в глаза.

– Не слушай ты их, – раздался голос откуда-то из-за горы мусора и появился дряхлый старик с бельмом на глазу.