Долгожданное прошлое
Шрифт:
– Ну, смотри, – огорчённо сказала мама, – пожалеешь. – И ушла к гостям.
Рано утром, когда городок ещё спал, когда не рассеялся туман над рекой, я уехал на военную службу.
Когда прошло три года и я вернулся, я направился в конец улицы навестить наших друзей и соседей, Анну Ивановну и Константина Ивановича.
Как всегда, сажая цветы, покрикивала Роза.
Дядя Костя сидел посреди комнаты на табуретке и парил ноги в тазике. Прямо на меня с фотографии на стене неслись, оставляя за собой огромные белые буруны холодного
Дядя Костя поднялся с табуретки и, стоя по щиколотку в воде, притянул меня к себе и поцеловал:
– Ревматизм замучил. Разнотравьем, разнотравьем лечить его надо! Вот, накосил сегодня в огороде! Аня, подлей горяченькой! Завтра в гости придём к вам. Ты дома-то будешь или жениться пойдёшь? – засмеялся он.
– Я и пришёл, вот, показаться и пригласить вас! Скажите, а как ваша соседка, Люда? – спросил я, твёрдо решив сегодня же постучаться в голубую дверь и зайти к ней.
– Люда? Девочка, которая больна? – спросила тётя Аня. – Так умерла она! Год тому назад умерла. У неё же порок сердца был…
– Порок сердца был, – растерянно повторил я. – А похоронили её где?
– Да не было в городке похорон, правда, Костя?
– Нет, не было! – помотал он головой, поднимая то одну, то другую ногу.
– Она в больнице умерла. За ней скорая приезжала, – продолжала рассказывать тётя Аня, – а мать её через несколько дней рассчиталась и уехала куда-то к себе на родину.
Дома, когда я разбирал пухлые от скопившихся снимков альбомы, мне под ноги выпала небольшая фотография: на фоне вытянутых рук, отбивающих мяч, на тёмном крыльце белым размытым пятном виднелось неясное изображение Люды. В нём угадывалась ободряющая улыбка, и казалось, что Люда смотрит прямо на меня, но я не помнил, чтобы кто-то из нас когда-нибудь приходил туда с фотоаппаратом.
Я рассматривал снимок под разным углом, наклонял его в разные стороны на вытянутой руке, но всё равно Люда смотрела прямо мне в глаза.
Если долго всматриваться, можно было различить шевеление её губ.
Мне казалось, она со мной разговаривала. Но ничего не было слышно…
Кто и когда из нас сделал эту фотографию – неизвестно.
В память об этой девочке я написал этот рассказ.
Полянка
Я тогда ещё не умер. То есть не окончательно умер.
Мой дух трепетал, переливался под летним солнцем серебристыми бликами и, смешиваясь с лёгким ветерком, подрагивал от возгласов мальчишек, разгорячённых игрой в футбол на этой полянке.
Я ещё успевал увидеть с высоты окрестности лужайки и запомнить перед тем, как то, что покинуло меня, исчезнет, справа бурую кирпичную стену камвольной фабрики с флюгером на башенке – неповоротливым заржавленным чугунным вымпелом, который не мог вращать даже ураганный ветер, потому что легко пролетал сквозь изображённые на нём цифры «1899».
Слева полянка примыкала к грунтовой
Никто из нас не рисковал перепрыгнуть канал – слишком велик был риск оказаться в вязко текущей жиже, переливавшейся волокнистыми разноцветными линиями. Это совсем не мешало нам купаться в заливе, удить рыбу, вытаскивая золотистых линей и карасей. Сильный ветер с моря нагонял воду, заставляя камыш ложиться на поверхность, и выкорчёвывал причудливые корни аира, раскладывая их вдоль дороги.
Впереди, по ходу мяча, который ударялся в сетку ограды огромного участка, расположенного между дорогой и фабрикой, я вижу имение, на земле которого, опустив длинные руки в чернозём, согнулась графиня – худая старуха высокого роста.
Каждый раз, когда наш мяч ударялся о сетку забора, заставляя горсть кузнечиков выпрыгивать из разнотравья, графиня, не отвлекаясь от работы, поворачивала голову в нашу сторону и замирала на минуту.
За нашей полянкой начинались три улицы посёлка, на одной из них жила баба Ирина, совсем ещё не бабушка, а пожилая одинокая женщина, знахарка.
– Смотри, опять скривилась, – хмыкнул Лёва, затягиваясь сигаретой.
– Кто скривился? – спросил Вовка.
– Ну эта, графиня. Сейчас собаку натравит, волкодава своего.
– Графиня, графиня… Никакая она не графиня, а зэчка бывшая: говорят, в лагере сидела много лет, – подсел на перекур Женька, самый старший из нас.
Старуха, не отводя взгляда, снова погрузила растопыренные пальцы в землю.
– Жвачки хотите? – спросил Женька.
– Купили бы, да денег нет!
– Я вам сейчас один фокус покажу, – поднялся Женька и подошёл к сетке забора.
– Добрый день, ваше сиятельство! – с поклоном поздоровался он. Старуха вытащила скрюченные пальцы из грядки и, шаркая ногами в ботах, вытирая руки о передник, подошла к забору:
– Вот, – сказала она. Достала монетку из кармана и протянула ему.
– Благодарю, – чётко кивнул Женька, почему-то по-армейски повернулся кругом и степенным шагом направился к нам.
– Держите, православные, – повертел он в пальцах двадцать копеек.
– А что, – спросил Вовка, – больше она не может дать?
– Может и больше дать, я думаю, но если ты будешь к ней пять раз в день подходить и здороваться, так и разориться можно!
– И каждый раз давала?
– Всегда. Только подойти надо уметь. И без пошлости. А то от вас только мат и раздаётся!
Мы посмотрели на графиню – она по-прежнему молча, неторопливо и сосредоточенно окучивала картошку.
– Да, – вздохнул Вовка, – был бы у меня отец, он бы мне накупил всего-всего. Вот закончу восьмой класс, поступлю в мореходку и в загранку пойду!