Дольмен
Шрифт:
Они уже были возле выхода, когда Мари вдруг остановилась.
– Большую часть времени он провел в этой тюрьме, здесь наверняка сохранилось его досье, не стоит ли с ним ознакомиться?
– Да, ведь он вышел на свободу совсем недавно.
Они вернулись и направились к кабинету директора тюрьмы – приятного человека, который был явно обрадован тем, что видит в стенах своего заведения такую очаровательную женщину. К огромной досаде Ферсена, он обращался исключительно к Мари, вылив на них целые потоки слов, из которых они поняли главное: Риан был примерным заключенным,
– Более того, – прибавил директор, – с моего благословения он писал и успешно публиковался, читатели прекрасно принимали его романы, а я получил благодарность от министерства.
Мари и Люка ознакомились с досье, из которого не узнали ничего нового. Взятый на месте преступления, Риан подписал признание, через два дня судьи вынесли приговор, а правосудие в то время вполне этим удовлетворялось. Люка, который не мог больше выносить подчеркнутого внимания директора к его спутнице, стал прощаться. Но тот, желая продлить приятные минуты пребывания с красивой женщиной, редкие в стенах тюрьмы, уточнил, что, несмотря на замкнутый характер, Риан на какое-то время завел приятельские отношения со своим соседом по камере, известным психиатром, насильником и рецидивистом.
– Можете нам дать копию досье этого заключенного? – попросила Мари, очень заинтересованная этими новыми обстоятельствами.
Пока из ксерокса выползали страницы, директор, обращаясь исключительно к декольте Мари, сыпал анекдотами об этом странном психиатре, покончившем самоубийством при переезде в новое здание. Тут вмешался Люка:
– Предполагаю, их старая камера не сохранилась?
– Нет, почему же. Мы все ждем, когда появятся средства на ремонт.
– Можно взглянуть?
– Конечно, могу вас проводить.
– В этом нет необходимости.
Люка добавил, что им с коллегой необходимо пока не разглашать детали текущего дела и они предполагают общаться без свидетелей.
Мари посмотрела на него с удивлением и, подождав, когда они останутся вдвоем, спросила, что это ему взбрело в голову.
– Теперь ты, похоже, веришь, что стены могут заговорить?
– Я бы и не то придумал, лишь бы избавить тебя от этого нахала!
Она насмешливо улыбнулась, но он сделал вид, что не заметил.
– И потом, если серьезно, всегда полезно увидеть место, где человек провел значительную часть своей жизни, – с апломбом произнес он.
Провожая их в старый корпус тюрьмы, уже освобожденный от заключенных, дневальный, кажется, не пришел в восторг от своей миссии. И действительно, здание выглядело мрачно, их шаги раздавались в анфиладе грязных коридоров, в воздухе носился запах плесени, уборной и сырости, от которого начинало першить в горле. Дежурный толкнул одну из дверей, которая зловеще заскрипела, и сделал им знак войти.
Камера как камера: отхожее место, две койки из литого бетона, крошечное зарешеченное окошко, настолько грязное, что через него едва пробивался зеленоватый свет. Трудно представить, что два живых существа могли выжить в такой близости – конечно, им
Люка, предусмотрительно взявший у дневального фонарик, включил его. Мари достала из кармана свой. Два луча осветили стены камеры, они были покрыты надписями, которые полицейские попытались разобрать.
Свидетельства морального и физического упадка. Попытка уверить себя, что ты еще существуешь, сопротивляешься бездействию, забвению времени, воплощение пустых надежд – послания, не имеющие иного адресата, кроме самого себя, подобные битью головой о стену.
– Какой силой духа нужно обладать, чтобы провести в такой обстановке целых тридцать пять лет!
Голос Мари прервался, в то время как замер кружок света от фонарика.
– Нет, невозможно поверить, кажется…
– Что? – Люка подошел поближе. На его лице тоже отразилось удивление: он узнал глубоко вырезанную на камне эмблему Керсенов.
23
На фронтоне замка, на щите, сделанном из камня, окаймленный с обеих сторон щитодержателями, красовался герб в виде скрещенных саламандр и шпаги, под которым был выгравирован девиз: «Держать и хранить».
Артюс, сидевший спиной к монументальному камину в большом зале замка, поднялся с места, прямой и величественный, встречая вошедшего сына и сноху, которых он в буквальном смысле слова призвал к себе.
Армель нервно поправляла на голове черную бархатную наколку – «пожирательницу мозгов», как дерзко окрестила ее Жюльетта, вызывая тем улыбку на лице деда, что же касается Пьера-Мари, то он пока сохранял спокойствие, от которого не осталось и камня на камне после сделанного отцом заявления.
– Я хочу довести до вас свое решение посмертно признать Гвенаэль Ле Биан законной дочерью.
Насладившись недоумением на лице сына и немым вопросом на физиономии Армель, которая уже прикидывала, какая в этом таилась для них выгода, он продолжил:
– И настаиваю, чтобы ей были устроены достойные имени Керсенов похороны.
Пи Эм от возмущения начал заикаться:
– Но… о-о-о-отец, вы же бредите! Он сошел с ума! Он попросту болен!
– Заткнись и подумай, хотя бы раз в жизни! – с металлом в голосе скомандовал старик. – Официально я сделаю вид, что узнал об этом только после ее смерти.
– Не понимаю!
– На другое я и не рассчитывал!
Армель с трудом утихомирила мужа, дав возможность свекру объяснить свое намерение, которое сама она мгновенно сочла достойным внимания. Керсены выигрывали по всем статьям: они не только поднимались в глазах общественности, но еще и получали немалую финансовую выгоду: Ронан автоматически становился внуком Артюса. Последний выждал, чтобы произвести наибольший эффект, и продолжил, довольный собой:
– Поскольку наш дорогой Ронан – единственный наследник Ле Бианов, мне достаточно, женив его на Жюльетте, заключить с ним ловкое соглашение, чтобы земли и недвижимость, принадлежащие его семье, неизбежно оказались впоследствии в наших руках.