Дом и корабль
Шрифт:
— Слушайте, Семен Владимирович, — вдруг сказал Митя, — вы в коммунизм верите?
Селянин посмотрел удивленно: «Что за вопрос?»
— А вот теперь вы не обижайтесь. Ну, скажите — верите?
— Верю, разумеется.
— Почему «разумеется»? А точнее? Как вы себе это представляете?
— Так же, как Карл Маркс и Фридрих Энгельс. Каждому по потребностям.
— Короче говоря, много харчей и шмуток. А люди? Останутся такими, как были?
— Нет, зачем же. Люди тоже изменятся. Сытому человеку незачем красть и убивать. Наступит золотой век, до которого вы, может быть, и доживете, а я нет.
— Ну, а если в этом золотом веке начнутся перебои с харчами —
— Откуда взяться перебоям?
— Почем я знаю? Налетят марсиане или комета отклонит земную ось. Так как, по-вашему, вцепятся?
Селянин опять внимательно посмотрел на Митю и усмехнулся.
— Скажите, лейтенант, — спросил он вместо ответа, — на заре туманной юности, в те идиллические времена, когда вы еще носили пионерский галстук, вам никогда не хотелось быть султаном? Представьте себе на минуту: вы — фараон Тутанхамон или граф Монте-Кристо, десятки слуг угадывают ваши желания, хоровод гурий ублажает вас плясками, ну и все прочее в ассортименте… Неужели никогда?
Митя задумался.
— Фараоном — определенно нет. Графом Монте-Кристо — хотел. Султаном — не помню, а впрочем, боюсь соврать, кажется, тоже хотел. А что?
— А не приходит ли вам в голову, что мечты-то ваши с душком, ибо при коммунизме султанские замашки надо бросать и переходить на самообслуживание? И что гуриям не будет никакого расчета изгиляться для вашего личного самоуслаждения и придется вам, как и всем гражданам, глядеть на них откуда-нибудь из тридцатого ряда?
— Переживу, — сказал Митя. — Гурии для меня вопрос не первоочередной.
— А для меня — первостепенный. Не скрою от вас — люблю женщин и скучаю, когда их нет. Мне на жизнь одной женщины мало.
— Догадываюсь. Только при чем тут коммунизм?
— А вот при чем: не соскучится ли человек оттого, что в светлом будущем он будет обречен на единобрачие самое суровое, охраняемое не законом, а беспощадной житейской логикой: на кой леший какой-нибудь двадцатилетней красотке старый хрен вроде меня, если кругом полно молодых красавцев вроде вас? Если от каждого по способности, а? Выходит, я горю, а?
Он продолжал улыбаться, но глаза смотрели пьяно и недобро.
— Ну и что же? — нетерпеливо сказал Митя, еще не отдавая себе отчета во внезапно нахлынувшем чувстве отвращения. — Ну и что же?
— А то, что человек жаден. Не к деньгам. Деньги — средство. А к самой жизни. Тут его не переделаешь. Вообразите, что биологическая наука откроет способ прожить две жизни, свою и чью-нибудь еще? Кто устоит? Непонятно говорю?
— Очень понятно, — сказал Митя. — Вас беспокоит, что при коммунизме нельзя будет покупать женщин. А вот насчет второй жизни — это, извините, выше моего понимания. Я ведь мальчик из предместья. Воспитывался в отряде…
— Наша милая каррртошка-тошка-тошка, — запел Селянин, — пионеров идеал…
— Прекратите, — неожиданно для самого себя рявкнул Митя. Он не смог бы объяснить, что его обидело, и сразу почувствовал себя неловко.
— Ого! — тихонько сказал Селянин, поднимаясь с дивана.
Наступило молчание, во время которого Митя спешно продумывал варианты. «Самый вероятный, — думал он, — выгонит. Тем лучше. Кстати, и пора…»
Селянин потянулся и старательно, с завыванием зевнул.
— Однако мы с вами порядком надрались, — сказал он самым мирным тоном. — Будем ложиться?
Митя взглянул на часы. До двадцати трех оставалось немногим больше получаса.
— Мне пора ехать.
— Не смешите! Куда вы в таком виде пойдете? К сожалению, я ничего не могу предложить вам, кроме раскладушки, но простыни
— Вы же знаете, что я отпущен только до двадцати трех.
— Пустяки. Скажите, что плохо себя почувствовали. Божко даст любую справку.
— Мне не нужна справка, мне нужно быть на лодке.
Селянин присвистнул.
— А вы знаете, что творится на улице?
— Нет.
— Подите взгляните. По такому снегу Соколов ни за что не повезет.
— Но послушайте, — беспомощно воскликнул Митя, — надо же держать слово…
Селянину Митина интонация доставила истинное удовольствие.
— Не всегда, — сказал он, подняв палец. — Не всегда.
Это уже был перебор. Митя вспыхнул.
— Хорошо. Я пойду пешком.
— А ночной пропуск? Вас не выпустят за проходную.
— Значит, вам придется дойти со мной до проходной.
— Послушайте, ребенок, — внушительно сказал Селянин. — Вы тут не командуйте. Разговаривать с собой в таком тоне я не позволяю даже адмиралам. Хотите уходить — подождите, пока придет Соколов. Или разыщите его сами — он вас проводит.
— Отлично. — Митя с трудом сдерживался. — Где его искать?
— А черт его знает. Где-нибудь с девками жмется.
Он уже не стеснялся. Митя молча надел шинель и вышел.
Селянин не соврал насчет снега. Снег не шел, а валил. Большие липкие хлопья ложились на землю с поспешностью почти театральной, на земле не осталось ни одной черной точки, жесткие рытвины и горы битого кирпича исчезли под пушистым покровом. Сойдя со ступеньки, Митя тут же провалился в пышную, как мыльная пена, порошу. Осторожно, прощупывая под рыхлым снегом неровности пути, он обошел кругом строение и, лишь вернувшись на прежнее место, осознал всю бессмысленность своей затеи, нигде не пахло человечьим духом, двери были железные, с засовами и печатями. Рискуя заблудиться, он сделал несколько шагов в сторону и пошел наугад по засыпанным снегом рейкам: сначала он принял их за лежащую плашмя лестницу, и не сразу сообразил, что это — шпалы узкоколейки. Вскоре колея оборвалась, и Мите пришлось остановиться. Он решительно ничего не видел, кроме падающего снега, но что-то, может быть инстинкт, а вернее, изменение в направлении воздушных токов подсказало ему, что перед ним обрыв. Он зажмурил глаза и прислушался, а открывши, увидел вмерзшие в лед миноносцы, сперва один, затем, вглядевшись, второй и третий. Они были видны, как через несколько слоев тюля, слабый зеленоватый свет обливал заваленные снегом палубы и орудийные башни; зрелище было странное и красивое, но Митя вспомнил про надвигающийся комендантский час и заторопился. На обратном пути кто-то сильно дернул его за полу шинели. Вздрогнув, он схватился за пистолет и уже дослал патрон, когда увидел нечто похожее на вставшую на хвост и готовую броситься змею. Змей Митя боялся больше всего на свете, но он понимал, что для них теперь не сезон, и потому отважился потрогать змею ногой — она спружинила, как живая. Это была трубка с привернутой втулкой, искореженная и смятая, но из настоящей красной меди и нужного диаметра.
Митя засмеялся. Приключение с трубкой окончательно вернуло ему душевное равновесие. Он был еще зол, но уже по-другому; раздражение ушло, пришло веселое ожесточение. Посмотрел на себя и окончательно развеселился: снег облеплял его, как сахарная глазурь. В таком виде, не подумав отряхнуться, он ввалился обратно в келью. Селянин лежал на диване, укрытый поверх одеяла темно-вишневым переходящим знаменем с золотыми кистями, и спал. Посередине комнаты стояла аккуратно застеленная трофейная раскладушка. Митя отпихнул ногой раскладушку и шагнул к дивану: