Дом и корабль
Шрифт:
«Неужели я проспал весь праздничный день? — При всей фантастичности этого предположения Митя похолодел. — Хорош старпом, нечего сказать… А еще лучше дорогие товарищи-соратники…» Еще не взглянув на часы, он уже чувствовал себя оскорбленным до глубины души. Когда же он наконец решился удостовериться в своем позоре, оказалось, что часы исчезли. Их не было нигде — ни в нагрудном кармане, ни на стуле, ни под матрасом. Оставался последний шанс — брюки. Митя потянулся за брюками — и не нашел их. Пропажа брюк переполнила чашу. Сунув ноги в калоши и завернувшись в шинель, он ринулся к выходу.
В
— Что за свинство, — зашипел он, приплясывая. — Почему меня не разбудили?
При появлении помощника командира корабля Каюров и доктор вытянулись. Безмолвно выслушав грозный выговор, они быстро переглянулись. Взгляд Каюрова вопрошал: «Что это может значить, доктор?» Взгляд доктора говорил: «Спокойствие! Случай трудный, но не безнадежный».
— К черту розыгрыши! — крикнул Митя. — Кто взял мои штаны?
Каюров и доктор вновь переглянулись. На их лицах было написано всепрощающее терпение, как у людей, посвятивших себя уходу за тяжелыми хрониками. Затем доктор, кротко улыбаясь, приподнял лампочку, и Митя увидел у себя над головой нечто напоминающее летучую мышь б полете. Это были его брюки, отпаренные, отутюженные и вывешенные для просушки.
Митя был сражен. Он стоял, разинув рот и позабыв придерживать разлетающиеся полы шинели — вероятно, это было забавно, но никто не улыбнулся, оба приятеля продолжали серьезно и сочувственно наблюдать за Митей и, казалось, чего-то ждали. Чтоб разрядить атмосферу, Митя решил засмеяться первым и умолк, никем не поддержанный.
— Ну, хватит, ребята, — заискивающе сказал он. — Что вы смотрите на меня, как на ненормального?
— Доктор, — сказал Каюров, — как поступает нормальный индивидуй, встретившись поутру со своими боевыми друзьями?
— Здоровается.
— Даю вводную: товарищ занимает высокое служебное положение.
— Обратно здоровается. Как минимум — отвечает на приветствия.
— Узнав, что товарищи отгладили ему брюки?
— Благодарит.
— Та же вводная: товарищ занимает высокое…
— Объявляет благодарность.
— Необоснованно заподозрив товарищей в неблаговидном поступке?
— Просит прощения.
— Та же вводная…
— Реабилитирует.
— Подите вы к дьяволу, — сказал Митя примирительно. — Серьезно — который час?
— Как нельзя более серьезно: шесть пятьдесят одна. Тебе повезло, минер чуть не прогладил твои часы горячим утюгом.
Убедившись, что до подъема осталось еще девять минут, Митя окончательно успокоился.
— Ну хорошо. А где командир?
— Не видали.
— Бросьте травить. Я — серьезно.
— Серьезней быть не может. Встал раньше всех, затопил камин и ушел на мороз.
Когда, потратив четверть часа на праздничный туалет, Туровцев вышел во двор, было еще очень темно. Не надо быть дипломированным штурманом,
— Сегодня же выберу время и пойду, — пробормотал он как заклинание. — Сегодня же…
Выпавший ночью снег припорошил дощатый настил, и лодка выглядела необитаемым корытом, вроде дровяной баржи. У трапа прохаживался часовой в тулупе, подойдя вплотную, Туровцев узнал Соловцова. Смазанное вазелином лицо матроса жирно блестело, глаза смеялись. После памятного для обоих разговора Соловцов держал себя строго по-уставному, и только улыбка — многоопытная и фамильярная — разрушала дистанцию.
— Здравия желаю, товарищ лейтенант, — сказал Соловцов своим высоким сипловатым голосом. — Разрешите проздравить вас с торжественным днем корабельной годовщины.
«Проздравить» сказано нарочно, чтоб не вышло чересчур почтительно. Поправить — показать, что ты заметил. Митя решил не замечать.
— Командир на корабле?
— Командир — вон он где… — Соловцов показал варежкой в сторону Литейного.
Туровцев обернулся. Вдоль всей Набережной тянулись две терявшиеся во мгле снежные гряды — одна, закрывавшая тротуар, лепилась к стенам, другая утесом высилась над окаменевшей рекой. По пролегавшей между ними неширокой тропке приближались две черные фигуры. Они двигались не спеша, плечом к плечу, но не в ногу — так ходят патрули. Митя и раньше видел, как командир и механик меряют шагами отрезок прямой между трапом и фонарным столбом, то прислушиваясь к журчанью репродуктора, то перебрасываясь короткими фразами, и каждый раз его сердце сжималось от чувства, похожего и на зависть и на ревность.
Горбунов заметил помощника и двинулся ему навстречу. Поздравления принял сдержанно, еще сдержаннее поздравил Митю. Затем сказал — как всегда, без всякого перехода:
— Вчера вечером мы с Федором Михайловичем смотрели кубрики, а сегодня утром прошлись по кораблю. Состояние кубриков с некоторой натяжкой можно считать удовлетворительным. На лодке же… — Он сделал паузу, доставившую Мите мало удовольствия. — Короче говоря, смотра не будет.
— Я, наверное, чего-то не понимаю, товарищ командир, — сказал Митя со злым смирением. — Лодка ремонтируется. Сами знаете, в каких условиях…
— Вот именно. В условиях, когда для нас нет ничего страшнее ржавчины. А вы, вместо того чтоб выводить, — прячете, замазываете, закрашиваете… Какому дьяволу нужна вся эта ваша красота, от которой завтра останутся одни лохмотья? Да, у нас ремонт, и нам нечего стыдиться, кроме грязи. Конечно, — он усмехнулся, — каждая девица прихорашивается по-своему. Одна больше налегает на мыло, другая — на румяна. Если хотите знать мой вкус — я за мыло.
Подошел Ждановский.
— Ага, штурману тоже попало, — сказал он, протягивая руку.