Дом и корабль
Шрифт:
— Товарищ лейтенант, как насчет Соловцова?
— Насчет Соловцова? — повторил Митя, не очень понимая. — А что — насчет Соловцова?
— Возьмут его на лодку, товарищ лейтенант?
Митя внимательно посмотрел на дневального. Это был гидроакустик Олешкевич, невзрачный востроносый паренек, большой приятель Границы.
— Не знаю, — сказал Туровцев. — Посмотрим. А вам нравится Соловцов?
— Ох, отчаянный, — с восторгом выпалил Олешкович.
— Если появится, доложите немедленно.
Спускаясь по лестнице, Туровцев пришел к окончательному решению: Границу до понедельника не трогать. Будь что будет. Если командир спросит — совру, что звонил в комендатуру и мне отказали.
— Н-да, — бормотал он. — Так что же делать, братцы? Братцы ленинградцы, куда же мне деваться?..
«Чтоб начать новую жизнь, нужно прежде всего расстаться с Тамарой. Это не всякому объяснишь, и вряд ли Тамара что-нибудь поймет. У Горбунова погибла жена, у механика вся семья. Вывод: лейтенант Туровцев должен бросить любовницу. Нелогично и глуповато, однако совершенно необходимо. Нельзя жить общей жизнью с этими людьми и не приносить жертв. Как ни коротки наши встречи, Тамара занимает слишком много места. Достаточно ей надуться, и я ухожу с занозой в мозгу и уже не могу думать о деле. А сколько времени уходит на подготовку свиданий, каждый раз нужна новая версия, все должно быть продумано на десять ходов вперед. Расстаться — это значит прекратить утомительную и унизительную ложь, отравляющую мои отношения с командиром. Как знать, может быть, именно она и мешает нам стать друзьями. Ложь до сих пор не разоблачена, но от этого не легче, она висит в воздухе, командир ее подозревает. Впрочем, и это не важно — подозревает или нет, — важно, что мне так кажется, боязнь разоблачения лишает меня достоинства, а мне не к лицу никакая боязнь.
Раз решено — незачем откладывать. Сейчас это невозможно. Значит, вечером».
Под аркой Митя увидел Горбунова. Командир стоял у кипятильника, с каким-то батальонным комиссаром. Узнав Ивлева, Митя подошел и поздоровался.
— Здоров, штурман. Как она — жизнь?
— Как видите, товарищ батальонный комиссар. Живем.
— Говорят, богато живете.
— Желаете взглянуть?
— Обязательно. Только сперва покурим. — Он протянул Мите портсигар и дал прикурить. — Обстановку знаете?
Коротко и очень ясно, только однажды заглянув в блокнот, чтоб проверить цифру, Ивлев рассказал обстановку: освобожден Тихвин, вражеские войска под Ленинградом отброшены на исходные позиции. Затем бросил окурок в огонь.
— Пошли?
— Скажи мне, Николай Николаевич, — спросил Горбунов, не трогаясь с места. — Воевать мы будем?
— Подводный флот?
Горбунов кивнул.
— Обязательно, — сказал Ивлев. — Я, например, собираюсь идти.
— С кем?
— С первым, кто пойдет.
— А! Тогда, значит, со мной.
Они поглядели друг на друга.
— Возьмешь?
— Как я могу не взять?
— Свои права я и без тебя знаю. Я по существу спрашиваю. На малых лодках каждый лишний человек — обуза.
— Это когда он лишний.
— Спасибо.
— Не за что. Только уж будьте любезны — справочку…
— Какую тебе еще справочку?..
— Медицинскую.
Поднялись в «первую». Открывший дверь Олешкевич поначалу немножко растерялся, но, впустив пришедших в кухню, отступил назад, гаркнул «смирно» и с шиком отрапортовал. Ивлев пожал руку дневальному, а Горбунову подмигнул: служба!
— А как же, — сказал Горбунов с высокомерным видом. — Чай, мы флотские…
Осмотром кубриков военком остался доволен. Похвалил за ленуголок. Горбунов жестом переадресовал похвалу помощнику. Митя вспыхнул.
— Я тут ни при чем, товарищ батальонный комиссар, это комсомольцы сами…
Ивлев посмотрел на него и засмеялся.
— Ты, лейтенант, я вижу, еще не
— Кстати, о дебоширах, — сказал Горбунов. — Был у нас такой рулевой…
— Знаю, Соловцов. Заходил ко мне.
«Всюду поспел», — подумал Митя с неприязнью. А вслух сказал:
— Интересно, как он вам показался, товарищ батальонный комиссар?
Ивлев задумался.
— Ничего, — сказал он. — Ничего. У меня в МТС тракторист был Кащеев, вот в таком же духе. Очень злой мужик. Надо Соловцова выручать из экипажа. Вы не возьмете — на другой лодке сгодится.
— А вы бы взяли?
— Взял бы. Коллектив у вас сильный, один бузотер его не разложит. И даже остроту придаст — вроде как перец в борще.
— Или как гвоздь в сапоге, — вставил Митя.
— Э, нет, не говори. Он немца не в бинокль видел, а вот — как я сейчас лейтенанта. — Комиссар протянул к Митиной шее свои изуродованные пальцы, и в его добрых глазах на мгновение вспыхнул бешеный огонек. Митя невольно отстранился. Ивлев засмеялся и хлопнул Митю по плечу.
— Я поручил помощнику поговорить с Соловцовым по душам, — сказал Горбунов. — И пусть он сам решает.
— Толково, — согласился Агроном. Его взгляд задержался на чашечке звонка. — Да, чуть не забыл. Сколько у вас уходит на сбор по тревоге?
— Минуты четыре, что ли, — небрежно сказал Горбунов. — Сколько, штурман?
— Три двадцать восемь.
— А на плавбазе?
— Примерно то же самое.
— Толково, — повторил Ивлев.
На лестнице командир и помощник переглянулись. Оба понимали, что Ивлев явился неспроста и что выигранные утром секунды обеспечили им поддержку военкома дивизиона.
После ужина Туровцеву доложили, что пришел Соловцов и находится в «третьей», у художника.
На Набережной заливался свисток. С мостика Туровцев увидел Джулая, он потрясал винтовкой, свистел и нехорошо ругался. В незамаскированных окнах второго этажа метались дрожащие отсветы. Не теряя времени на расспросы, Митя бросился в дом. Уже на лестнице он понял, что пожара нет, был бы дым. Дверь в «третью» оказалась незапертой, вбежав, он увидел ярко пылающий камин. На подоконнике, широко расставив ноги и выпятив обтянутую полосатой тельняшкой грудь, стоял Соловцов. Возле него, наподобие ассистентов при знаменосце, стояли художник и Граница. Иван Константинович держал молоток, Граница натягивал шнур маскировочной шторы. Свисток по-прежнему заливался.
Митя освирепел. Не стесняясь присутствия художника, он рявкнул:
— Соловцов!
Матрос оглянулся и неловко спрыгнул, зацепив подкованным каблуком ветхий подоконник. Подошел, прихрамывая.
— Станьте, как положено, — сказал Туровцев. — И выньте гвоздь изо рта.
Соловцов выплюнул гвоздь и стал, как положено, но Митя продолжал кипеть. Его бесило все — и развалистая походочка, и небрежный плевок, но самым нестерпимым было то, что от матроса исходил самоуверенный покой, в то время как он, лейтенант Туровцев, волновался. Мите очень хотелось накричать и выгнать Соловцова, но он понимал, что это было бы не победой, а поражением. Формально он поставит на своем. Соловцов не такой дурак, чтобы лезть под трибунал, он с презрительным спокойствием выслушает сбивчивую ругань и нестрашные угрозы и уйдет, провожаемый влюбленным взглядом Границы и молчаливым сочувствием художника. Горбунов спокойно выслушает запальчивые объяснения помощника, взглянет и чуть-чуть усмехнется. Это будет значить: «Ну что ж, я сказал, что решать будете вы, и сдержу слово. Ну, а по существу — я был о вас лучшего мнения, штурман».