Дом и корабль

Крон Александр Александрович

— Что здесь происходит? — спросил он, сдержав раздражение.

Соловцов ответил не сразу. Он тоже примеривался. Вчерашнее впечатление о лейтенанте было неважное — слюнтяй, чистоплюй, сегодня он заговорил по-иному. В оттенках Соловцов разбирался.

— Да ничего, товарищ лейтенант, просто недоразумение…

Он дал знак Границе. Бумажная маскировочная штора развернулась с фанерным грохотом. Свисток на улице задохся. Усмехаясь, Соловцов пояснил:

— Я тут, значит, стараюсь для пользы дела, маскировку приколачиваю, а этот кинтошка — свистит. Мало что свистит — оружие наставляет. А я на этот

счет нервный, ах так, думаю…

Туровцев понял: предлагается почетная мировая. Командиру надлежит восхититься лихостью матроса (сам-де такой!) и, пряча восхищение под напускной суровостью, отечески пожурить.

Однако Соловцов рассчитал неточно. Вчерашний Туровцев, может быть, и пошел бы на мировую. Сегодняшний устоял. Ему не понравился тон, не понравилось слово «кинтошка», а главное, именно в этот самый момент он принял окончательное решение — не расставаться с Соловцовым. Соловцов вернется на лодку и будет служить.

— Глупостями занимаетесь, — сказал Туровцев. При этом он довольно удачно передразнил Соловцова, подставляющего грудь под пули. — Знаете ведь, что не выстрелит. Обождите, мне нужно с вами поговорить.

Он подошел к Ивану Константиновичу и поздоровался.

— Идите в диванную, — сказал художник. — Там вам никто не помешает.

В тамбуре перед диванной топилась изразцовая печка, и Мите не захотелось уходить от огня. Он опустился на связку каких-то растрепанных фолиантов и показал Соловцову на другую, такую же. Соловцов присел на краешке, в неудобной позе — не из почтительности, а как человек, рассчитывающий, что его не станут долго задерживать. Он скучливо глядел, как кипит в пылающих корешках переплетный клей, и ждал.

— Начнем по порядку, — сказал Туровцев. — За что вы попали на гауптвахту?

Соловцов вскинул на Митю изучающий взгляд — очень светлые немигающие глаза матроса налились печным жаром. Усмехнулся одними губами:

— Было за что.

— Не сомневаюсь, — сухо сказал Туровцев. — За что же?

— В журнале записано.

— Знаю. — Митя с трудом сдержал вновь вспыхнувшее раздражение. — Так за что же все-таки?

Соловцов опять усмехнулся.

— С пехотой малость повздорили.

— Подрались?

— Было.

— В городе?

— Ага, — бесстрастно подтвердил Соловцов. — В Парке культуры.

— Очень культурно.

— А я не хвастаюсь.

— Ну хорошо. Пока вы сидели, лодка ушла на позицию. Дальше?

— Дальше? А дальше я капитан-лейтенанту все доложил, все, как было.

Разговор становился бессмысленным.

— Вот что, Соловцов, — сказал Митя, помолчав. — Вы рулевой, кажется?

— Точно.

— Не «точно», а «так точно». Значит, рулевой. А я — штурман. Нужен ли мне рулевой — решать буду я. Ясно вам?

Соловцов опять метнул быстрый оценивающий взгляд. Уверившись, что лейтенант говорит правду, он нехотя выдавил:

— Ясно.

— Тогда не теряйте времени и рассказывайте.

— Есть, — сказал Соловцов. Все же он медлил, и Туровцев догадался — почему.

— Я друг Виктора Ивановича, — сказал он, чувствуя, что краснеет; к счастью, Соловцов не мог заметить этого. — Я знаю все.

— Все? — Матрос еще колебался. — И того полковника — тоже знаете?

«Полковник — это тот», — догадался Митя.

— Нет, —

сказал он вслух. — Нет, не знаю. Но хочу знать. И буду знать.

Намерение разыскать «того» возникло у него только что, но ему казалось, что это давнее и твердое решение.

— Когда так, — сказал Соловцов, помолчав, — нам по дороге, я сам его ищу. Если только он со страху на Большую землю не сиганул — я из него и без трибунала душу выну.

— Хорошо, об этом потом. — Митя поморщился. — Давайте лучше по порядку.

— Есть, по порядку. Стало быть, сижу я на губе… Виноват, на гауптвахте, — поправился Соловцов с издевательской поспешностью. — Сижу. Собралось интеллигентное общество. После первой же бомбежки всех словно ветром сдуло: кого обратно в часть, а кому винтовку в руки — и прямиком на рубеж. Остаюсь я в камере один. Настроение, сами понимаете, хреновое, потому как бомбят без передышки. Затем слышу — канонада. И все ближе, ближе… Свет вырубили. Подождал я маленько, потом выломал из нар стойку, да как дам по двери. Навернул разов пять — слышу: бежит Рашпиль.

— Рашпиль?

— Так точно, старшина на губе, вроде смотрителя. Любимец флота. Орет: «Ты что — бунтовать?» — «А что, говорю, раз война, одного часу не имеете права задерживать». — «Ты здесь не указывай!» — «Как же, говорю, вам не указывать, когда вы законов не знаете? Вы теперь обязаны либо меня в расход списать, либо же предоставить оружие, чтоб я мог с оружием в руках защищать священные границы. Приказ номер шестьсот шесть дробь эс читал, сучий нос?»

— Сомневаюсь, чтоб существовал такой приказ, — вставил Туровцев.

— И справедливо сомневаетесь, товарищ лейтенант. Однако же подействовало. Убежал, через пять минут топает обратно: «Выходи!» Выхожу. «Дуй прямо к коменданту!» Являюсь. Горит лампа-молния, посреди кабинета стоит помкоменданта майор Шумин, весь в оружии, вроде как артист из кинофильма, а за столом у него сидит неизвестный полковник, развалился и курит. Рапортую, как положено, майор Шумин берет из пирамиды винтовку, дает мне в руки: «Имеется приказ командования оставить город. Поедете с машиной, охранять важный груз. Оцените доверие». Я заикнулся было насчет лодки. «Не разговаривать!» — «Ладно, говорю, дайте хоть гранат ручных, я винтовке мало обучен». — «Бери пару в ящике». Я две взял, а четыре в запас. Полковник говорит: «Ступайте во двор, кликните там шофера Воскресенского, я — следом». Выхожу: во дворе трехтонка-»язик», шофер в армейском стоит в кузове, держит бунт каната, увидел меня, кричит: «Эй, матрос, помоги увязать ценный груз, а то, не дай бог, растеряем…»

— Что за груз? — полюбопытствовал Митя.

— Исключительно одна писанина. Папки разные, сшиватели.

— Вероятно, секретные документы, — сказал Митя наставительно.

— Обязательно, товарищ лейтенант, секретные. Раз бумага военная, она уже секретная. Тонны две этого добра. Чудно, думаю, склады бросаем, а бумаги везем. Ну да наше дело телячье — укрыли брезентом, шкертом увязали и ждем. Шофер Ваня — ему Рождественский была фамилия, а не Воскресенский — оказался ну до того замечательный парень, что мы с первого дня стали как братья и так всю цепочку прошли не расставаясь до самой его смерти на острове Даго. За Ваню я еще спрошу с ихней нации.