Дом на Монетной
Шрифт:
— Чертушка! Чертушка! — тормошил его все тот же высокий мужчина. — Да становись же на ноги!
Воеводин поднялся, ощупал голову, выплюнул выбитый зуб. Почесал правый глаз с огромным кровоподтеком. Поежился. К нему заторопилась тоненькая девушка. Мокрым платком начала обтирать лицо.
— Братцы! Что на улицах! Народ надвигается от Липок… Такая же толпа и с Немецкой. Закрыть улицы солдаты не могут, хотя подвезли артиллерию. Полиция стоит в три ряда, а народ напирает. В солдат летят моченые яблоки, тухлые яйца, а уж сколько слов хороших… — Воеводин запнулся, по казал глазами на женщин.
Арестованные рассмеялись, требовали подробностей:
— Что же все-таки происходит?!
— На Немецкую приехал губернатор в сопровождении полицеймейстера. Остановил пролетку и вошел в толпу, собравшуюся около ресторана. Длинный, тощий. Поднял руку в белой перчатке, попросил разойтись. Полицеймейстер не дышал, забежав вперед, раздвигал толпу. Конечно, толпа раздвигалась. Слушали сладкие слова молча, а потом опять смыкались стеной, как ни просил губернатор, — закончил Довольный Воеводин, жадно затягиваясь папироской. — Вот какие дела…
— Был на улице, а к губернатору не просунулся! — пошутил кто-то из арестованных.
Во дворе загрохотали. Воеводин, размазывая по широкоскулому лицу сочившуюся кровь, недоуменно пожал плечами:
— Почему не просунулся?! Меня тащили волоком, когда ко двору Рыбкина подъехал его высокопревосходительство…
Последние слова Воеводина покрылись хохотом. Рабочие от удовольствия даже присели. Хохотал и Воеводин. Глаза с хитрецой горели на смуглом лице.
— Что ж губернатор?! Понял, что за птицу поймали, — простонал от смеха студент, пытаясь пришить оторванную полу шинели.
Губернатор молчал, буравил меня глазами. А полицеймейстер, подлец, смеялся. Потом подозвал шпика с козлиной бородой, моего приятеля. Сколько раз поджидал его около дома, все о темной ночке мечтал… Да не удалось его проучить… Так этот козел что-то шепнул губернатору, тот махнул рукой. Меня подхватили и по воздуху перебросили к вам!
И опять во дворе хохот. Мария Петровна с балкона потеплевшими глазами смотрела на своих товарищей. Через официанта переслала арестованным корзину с провизией. Предложила чаевые, но тот чаевые не взял, более того, обиделся. Конечно, народ сочувствовал демонстрантам.
— Сволочи — фараоны! Зазнались! Поквитаемся! — не успокаивался Воеводин.
Как хорошо быть вместе с друзьями… Арест, неволя, суд, тюрьма — все не страшно, когда рядом друг! А она — в стороне! Жадными глазами впитывала происходящее. Главное — запомнить, переслать материалы в «Искру» к Ленину, тогда саратовская демонстрация, избиение арестованных станут фактом общероссийского значения.
— Держись, братва, не унывать! Нас еще по городу поведут в тюрьму! Новая демонстрация может получиться! — поддерживал друзей Воеводин.
Марии Петровне показалось, что он так громко кричал специально для нее. Она перегнулась через перила, лицо просветлело.
Кондитерская Жана
В кондитерской Жана на углу Соборной площади непривычно шумно и людно. Мария Петровна с трудом отыскала свободный столик и усадила своих девочек: благо кондитерскую посещали частенько и семью Голубева, секретаря земской управы, здесь знали.
Василий Семенович не одобрял желания жены провести часок в кондитерской, да из дома выбрались с трудом. Сквер Липки, вытянувшийся подковой, полиция закрыла. Около недостроенного памятника Александру Освободителю — в каре полиция, вдоль Немецкой улицы — шпалерами войска. Мостовая, зажатая солдатами и полицейскими, непривычно пустынна: ни извозчиков, ни конки, ни пешеходов. Казалось, весь Саратов высыпал на улицы. Даже Архиерейская усадьба,
Мария Петровна, обычно столь невозмутимая, волновалась. Василий Семенович знал ее хорошо. Волнение проглядывало во всем: и в том, с какой нежностью обращалась с девочками, и в замедленной речи, и в нарочитой неторопливости движений. Да и одета щеголевато. Модный сиреневый жакет, отделанный белкой. Английская шляпа с круглыми полями. Сумка крокодиловой кожи. Говорила нараспев и только по-французски. Обычно она щегольством не отличалась… Сколько пришлось пережить, когда утром она ушла на Верхний базар! Конечно, всего Василий Семенович предположить не мог, но из прокламации явствовало, что демонстрация назначена на Соборной площади в двенадцать часов. Откуда было знать, что партийный комитет, боясь провала, назначил местом сбора Верхний базар, на который и отправилась Мария Петровна. Покупки жены явно затянулись. Пришла она во втором часу, возбужденная, с пустой корзиной, потеряв платок. Пришла и сразу потребовала, чтобы вся семья собиралась в кондитерскую Жана. Василий Семенович поначалу отказался. По городу ползли слухи об арестах, об избиении демонстрантов, но Мария Петровна сдвинула густые брови, и он понял — спорить бесполезно. Уйдет одна! У резной ограды Липок торчал городовой, на калитке — замок! Пришлось пробираться мимо Нового собора Александра Невского, увенчанного крестом. Увидев наплыв солдат и полиции, Василий Семенович понял, почему с такой тщательностью одевалась Мария Петровна — пропускали лишь чистую публику, и то с большим разбором.
Мария Петровна щурила близорукие глаза и громко удивлялась: неужто они не могут зайти в кондитерскую Жана? Она даже начала кокетничать с офицером! Уж этого качества за ней Василий Семенович не знал… Девочки запросили шоколад. Мария Петровна картинно развела руками. Леля и Катя, наученные матерью, бабочками подлетели к офицеру. Тот сдался, прокричав по-французски, чтобы они никуда не выходили из кондитерской.
Под сводчатыми потолками кондитерской, расписанной красными маками, стояли уютные столики. Официант, не спрашивая заказа, принес обычное — шоколад девочкам, ситро и мороженое для супругов. Расставляя крошечные чашечки, сокрушенно покачал головой:
— В городе-то что творится…
Мария Петровна пренебрежительно махнула рукой, процедив:
— Образуется! — И, словно убеждая себя, повторила: — Да, образуется!
Василий Семенович придвинул вазу с мороженым, поднес серебряную ложечку. Но тут случилось непредвиденное. Заслышав с улицы грохот барабанов, Мария Петровна поднялась и отрывисто сказала:
— Смотри за девочками! — Возражения слушать не стала. Немецкая улица напоминала развороченный муравейник.
Впереди арестованных, вытягивая носок, двигались солдаты с ружьями на плечах. Темнели гимнастерки и скаты шинелей. Роту вел молоденький поручик, которого явно смущал этот небывалый напор публики. За ротой, окружив тесным кольцом демонстрантов, также шли солдаты. Поблескивали на солнце штыки да золотые погоны офицеров. Арестованных было человек пятьдесят. Руки им приказали заложить за спину, как обычно конвоировали арестованных. Через штыки виднелись высокие женские шляпы, поломанные картузы. Арестованные шли гордо, смело вскинув головы, по четыре в ряд. На многих окровавленные бинты, повязки. Воеводин волочил ногу, подбитую в свалке. Тоненькая девушка, возмущавшаяся насилием, под мышкой несла кружевной зонтик.