Дом на Монетной
Шрифт:
Закончил здесь 171
— В Киеве нашлись участники съезда?
— Конечно. Больше всех я сошлась с Землячкой… Работы невпроворот: надо было объездить комитеты с докладами о съезде пятнадцати городов — Петербург, Москва, Тула, Воронеж, Тверь… К вам последним закатилась: соберем комитет, сделаю доклад о съезде, главное — провести резолюцию, поддерживающую ленинское большинство! — Эссен вопросительно взглянула на Марию Петровну.
— Комитет у нас сильно изменился за это время, что я секретарствую. Думаю, все пройдет хорошо, «Искру» поддерживают многие, но меньшевиков хватает, и без борьбы не обойтись! Кстати, нужно подумать, как забрать твои вещи с вокзала… Четыре места…
— К сожалению, четыре… Шпики меня сопровождают открыто, теперь уж по два. Сажусь в поезд и знаю: в соседнем купе молодцы с квадратными челюстями, скоро возьмут, связи выявляют. — Эссен говорила спокойно, буднично. — Только я не так проста! Связей им не видать: шпики
— Давай квитанции от вещей, багаж получим и укроем литературу. Ты здесь отдыхай. Обычно вещи получает моя Марфуша— я стала слишком заметна. Шпик только что не здоровается. Худенький, подслеповатый. Его даже Леля узнает — твой «спик»… А недавно такая неожиданность: в дом вломился студент, грохнул об пол корзину с литературой и отрезал: «Я от бесов!» Представляешь! Василий Семенович побледнел. В доме гости… Подхватила корзину и оттащила в детскую. Ох и досталось же ему, идиоту, взялся не за свое дело! Пришлось всю сеть будоражить — менять пароль, явки, шифр, писать за границу…
— Действительно, идиот! Какая чудесная кукла! — Эссен с удовольствием разглядывала куклу в кружеве оборок. — Лели?
— Да, Лели… Кукла эта, безусловно, замечательная. — Мария Петровна осторожно сняла парик из кудрявых черных волос. — Вот тут шифры, явки, пароли — все самое секретное. При обысках Леля всегда держит ее на руках… Ты отдыхай, а я побегу!
По дорожкам городского сада, усыпанным крупным желтым песком, прогуливалась Мария Петровна. В золоте осени стояли пушистые березы, затенявшие скамьи. Здесь все знакомо, привычно. Музыкальная раковина, в которой так часто играли ее девочки, прячась между скамеек. Цветник из георгинов, громыхавший по вечерам фонтан. Маленькие струйки воды выплескивали амуры, надув тугие, как шары, щеки. В бассейне карасей укрывали водяные лилии и круглые листья кувшинок. Мария Петровна присела на мраморный круг, раздвинула кувшинки и осторожно кидала хлеб, прихваченный из дому. Рыбы подплывали, смотрели круглыми выпученными глазами.
Мария Петровна, подняв воротник черного пальто, отошла к уединенной скамье. Недавно уехала Эссен, уехала раньше назначенного срока, едва не провалившись в Саратове.
На городском вокзале торчали шпики, жандармы. Конечно, Эссен ждали. Она запретила себя провожать. И все же Мария Петровна пришла, чтобы проследить за ее отъездом. Сидела на вокзале и держала на руках Катю. Почти перед самым отходом поезда Эссен появилась у вагона первого класса. Изящная. Надменная. Густая черная вуаль скрывала ее лицо. Она знаком подозвала дежурного жандарма и попросила посмотреть за коробками и желтым саком. Не спеша повернулась на каблуках и, шурша шелковой юбкой, направилась в буфетную. У топтавшегося шпика отвисла нижняя челюсть, он испуганно пятился — Эссен шла на него. Шпик не мог поверить, что эта роскошная дама и была предметом его забот. Как ни привыкла Мария Петровна к искусству перевоплощения, но Эссен поразила ее. Она стала словно выше ростом, изменила походку, говорила по-французски. Провожал ее крупный адвокат, столь же изысканно одетый. Марии Петровне пришлось долго упрашивать адвоката, прежде чем он согласился на эти проводы. Ударил вокзальный колокол. Эссен величественно протянула адвокату руку, презрительно кивнула жандарму. Проводник подавал ее коробки в купе. Лишь на минуту она оглянулась на притаившуюся Марию Петровну, блеснув серыми озорными глазами. Загудел паровоз, покатились вагоны. Эссен, чуть приподняв вуаль, приветливо взмахнула рукой. Смешно топтался шпик, переговариваясь с дежурным жандармом. Они о чем-то спорили. Жандарм недоуменно пожимал плечами и отрицательно качал головой.
Мария Петровна, рассмеявшись, крепко расцеловала Катю и двинулась в толпе зевак в город. Хорошо, что все обошлось. А могло быть…
После заседания комитета, на котором столь долго воевали с меньшевиками, они возвращались домой. Мария Петровна, взглянув на осунувшееся лицо Эссен, раздумывала, что бы такое приятное сделать для дорогой гостьи. Не пригласить ли друзей на музыкальный вечер? Эссен в редкие минуты отдыха не отходила от старенького пианино. Вдруг она почувствовала, как Эссен сжала ее руку, замерла у яркой афиши. В музыкальном училище Эсклера давали концерт камерной музыки. У Марии Петровны заныло сердце, когда увидела, какой жадностью полыхнули глаза подруги. А что на музыкальном вечере могла ей предложить Мария Петровна?! Поспорили: Эссен решила идти на концерт, она возражала, но потом уступила, хотя понимала все безрассудство. Василий Семенович взял билеты. Концерт превзошел ожидания. Гастролировал известный московский пианист. Прикрыв глаза, Эссен наслаждалась музыкой Бородина. Сидела праздничная, строгая, с побледневшим от волнения лицом. Тревога, не покидавшая Марию Петровну, постепенно улеглась, и она, успокоившись, все реже поглядывала на своих соседей.
Дорогой товарищ! Чрезвычайно рад я был узнать от наших общих знакомых (особенно от Зверя — не знаю, под той же ли кличкой Вы ее знали), что Вы живы и заняли солидарную с нами политическую позицию. Мы виделись и были знакомы так давно (в Самаре 1892–1893 году), что без посредства новых друзей нам трудно бы и возобновить дружбу. А возобновить ее мне очень бы хотелось. Для этого посылаю Вам, пользуясь адресом, подробное письмо о наших делах и усердно прошу ответить лично и поскорее. Без регулярной переписки немыслимо вместе вести дело, а Саратов до сих пор упорно отмалчивался целыми месяцами. Пожалуйста, поверните это теперь иначе и начните писать сами пообстоятельнее. Без подробных писем от Вас лично нельзя будет выяснить ни Ваше личное положение в деле, ни вообще саратовские условия. Не поленитесь потратить 2–3 часа в неделю.
Шлю Вам большой привет и крепко жму руку.
Ленин. Октябрь 1904 г.
В тот же день Мария Петровна обстоятельно ответила. Но, очевидно, письмо не дошло до адресата, что случалось нередко при всех трудностях переписки. И опять пришло письмо из Женевы, опять шифрованное, опять от Ленина.
Писал Вам в Саратов, но ответа не имел. Напишите, что это значит: не получили ли письма? или мы разошлись в путях? Если первое, то Ваше молчание все-таки непростительно: мы чуть не год добиваемся связей с Саратовом. Откликнитесь же наконец!
Мария Петровна огорчилась: информацию все это время она посылала аккуратно. Может быть, Владимир Ильич не знал, под какой кличкой она работает — в подполье загадок много! И все же письма дошли до Ленина. Это поняла в день получения тревожного письма из Женевы:
Пожалуйста, немедленно приступайте к сбору и отсылке всех и всяческих корреспонденции по нашим адресам с надписью: для Ленина. Крайне нужны также деньги. События обостряются. Меньшинство явно готовит переворот по сделке с частью ЦК. Мы ждем всего худшего. Подробности на днях.
Ленин посылал это письмо, посылал другу, на которого можно положиться.
А однажды товарищи, по просьбе Владимира Ильича, посоветовали ей перебраться в Петербург, благо, закончился срок гласного надзора. Она дала согласие на переезд. Василий Семенович ворчал: столица отпугивала его, расставаться с Саратовом не хотелось. Но Мария Петровна торопилась. В Петербурге нужна конспиративная квартира. Опыт в этих делах немалый, организовать все поручили ей.
Осенью 1904 года супруги Голубевы покинули Саратов.
«Нет на Руси царя»
В Геслеровском переулке в одном из отделений «Собрания русских фабрично-заводских рабочих» шло заседание Гапоновского клуба. Молодая женщина, тоненькая, хрупкая, читала, полузакрыв глаза:
В ту ночь до рассвета мелькала иголка! Сшивали мы полосы красного шелка Полотнищем длинным, прямым. Мы сшили кровавое знамя свободы, Его мы таить будем долгие годы, Но мы не расстанемся с ним. Все ждем, не ударит ли громко тревога. Не стукнет ли жданный сигнал у порога… Нам чужды и жалость и страх. Мы — бедные пчелки, работницы-пчелки… И ночью и днем всё мелькают иголки В измученных наших руках.