Дом преподавателей, или Бегство из рая. Часть 1
Шрифт:
И вот как-то зимним вечером Женя пришла к нам в гости. Ее вид в прихожей поразил меня в самое сердце. На ней была новенькая шубка, подаренная ее мамой. Женя в первый раз надела ее и прибежала к нам похвастаться.
Здесь необходимо кое-что объяснить, чтобы стал понятен ход дальнейших событий. В те времена в дождливые дни, а особенно зимой, главной дворовой игрой был пуговичный футбол. Это был настольный футбол, только в качестве «игроков» выступали обычные пуговицы. Для игры необходима была большая ровная поверхность, два участника и набор пуговиц у каждого. Четыре пуговицы обозначали ворота (либо на ластики клался карандаш), в них стоял «вратарь», а количество «игроков» на поле зависело, в том числе, и от размеров стола. Обычно, пять-шесть
Увлечение носило повальный характер. И скоро на смену локальным схваткам между соседями пришли настоящие дворовые пуговичные чемпионаты. На больших ватманах чертились таблицы, в которые вписывались даты матчей, результаты и названия команд.
А в 14-м доме была открыта охота на пуговицы. Были выметены подчистую все сундуки и коробки, но этого катастрофически не хватало. Особым шиком считалось достать «игрока», срезанного с чьего-нибудь пальто. Это было не столь просто, ведь пуговицы нужны были большие – маленькие просто не могли забивать голы, а такие пуговицы носились на пальто, плащах или шубах. Срезать пуговицы с бортов пальто было опасно, поскольку это сразу бросалось в глаза, а вот срезать одну, даже две пуговицы с рукавов можно было почти незаметно. Немало гостей, посещавших в те времена Дом преподавателей, с удивлением обнаруживали по дороге домой, что где-то потеряли пуговицы!
Я до сих пор помню одного «игрока», который играл в моей команде. Были пуговицы с косыми краями, они отлично бегали по полю, а эта пуговица была большая, черная, плоская, с чуть поднятыми краями и небольшой выпуклостью посередине. Мне попадались похожие пуговицы, но эта обладала особым талантом забивать, причем она великолепно умела поднимать «мяч», который залетал в самую «девятку». Или в то место, где она должна быть.
И когда в нашем доме появилась Женечка в новой шубке, я с порога понял, что пропал. Пуговицы были великолепны! Конечно, с ходу определить хорошего «игрока» было сложно, потому что некоторые пуговицы имели почти невидимые изъяны или плохо скользили по полю, но внешние данные были, как у самых лучших «футболистов».
Женечка с мамой ушли в большую комнату, а я заперся в маленькой. Я понимал, что на рукавах шубки пуговиц нет и придется резать по самому видному месту. И решил еще раз осмотреть пуговицы более внимательно, захватив на всякий случай ножницы. Затем прокрался на цыпочках в переднюю и потрогал шубу. Она была прохладная и блестящая.
Я не услышал, как подошли мама и собравшаяся уходить Женя. Я оглох, потрясенный размерами и красотой срезанной пуговицы, которую подбрасывал на руке со словами: «Закэн игрок!»
Что уж говорить про то, что Женя меня не дождалась. А я не понял тогда, что сделал что-то противное любви к ней. Но чувство мое стало увядать, хотя пуговица еще долго являлась мне во сне.
Случайная встреча
Мне было лет шесть, и мы ехали на метро вдвоем с отцом. Вагон был полупустой. Напротив нас сидела крупная, высокая блондинка. И вдруг я почувствовал на себе ее пристальный взгляд. Лица я не запомнил, но она была красива, и, самое главное, у нее были совершенно потрясающие ноги. Я в то время плохо разбирался в женских ногах, но ее ноги почему-то сразу сумел оценить. На ней была короткая юбка, и ноги она, чуть-чуть скрестив, поджала под себя. И вот она смотрит на меня и начинает улыбаться. Едва-едва, так что другим особенно незаметно. И я непонятным образом начинаю понимать, что самое главное – это ее ноги. Именно на них она призывает меня смотреть. Я начинаю вертеться, усаживаться, хвататься за отцовскую руку, но только поднимаю голову – упираюсь в ее смеющиеся глаза.
Я было подумал – не сказать ли об этом отцу, но мне почему-то показалось, что в такой жалобе будет что-то постыдное. Вскоре я ощутил, что не могу больше ей сопротивляться.
Я весь промок от ужаса, но тут объявили нашу остановку, и я бросился вон из вагона. Отец ничего не заметил. И вот сколько за жизнь с тех пор я повидал женских ног, но стоит мне увидеть скрещенные и поджатые под себя в сочетании с короткой юбкой – я сразу вспоминаю ту блондинку и ее смеющиеся глаза.
Дом
Дом наш стал обваливаться почти сразу после того, как его построили. Начал падать облицовочный кирпич, причем падал столь густо, что дом потерял единый окрас и словно покрылся пятнами. Тогда под окнами второго этажа построили железные сетки, и кирпич в изобилии уже стал сыпаться на них. На сетки также удобно было выбрасывать мусор, поэтому вскоре на них образовался густой кирпично-мусорный слой. Зато коты, жившие на втором этаже, были счастливы. Не знаю, упал ли хоть один кирпич кому-нибудь на голову, но сетки спасали прежде всего детей, которые ходили вокруг дома исключительно под окнами.
Вообще, несмотря на облик, внешний шик, гранитное основание, прохладные подъезды с двумя лифтами, дом был странный, в нем порядок наблюдался со второго по десятые этажи. Выше лифт не шел, и этот невидимый барьер между охваченными и не охваченными лифтом этажами ощущался сразу. Там, наверху, было словно другое пространство: лифт грозно висел над шахтой, отсюда начинался путь на крышу и чердак, а на площадках ходили особенные люди. Эта особая присущая дому стихия обитала не только на последних этажах. Некоторые квартиры в доме как будто втискивали в стены, и поэтому они приобретали дикую планировку. Однокомнатные квартиры, в которых можно было бегать друг за другом по кругу: коридор – дверь в комнату – комната – другая дверь в коридор – коридор – первая дверь в комнату. Окна в ванных комнатах, кухни, в которых места хватало только на мусоропровод и крохотную плиту.
Эта стихия разливалась по всему дому, но имела свои точки «выхода». В некоторых квартирах был проход на черную лестницу, как бы второй подъезд. В него вела дверь, крашеная белой краской. Обычно ее стыдливо занавешивали разноцветными тряпочками, но от этого она становилась еще таинственнее. Ключ от двери хранился у родителей. Если ты попадал на эту черную лестницу, то испытывал разочарование – жильцы складывали там ящики с картошкой, какую-то ненужную мебель и прочие малоинтересные вещи. Домоуправление периодически скандалило и заставляло жильцов прибираться. Нас в принципе туда не пускали, хотя спереть ключ и побродить по этажам, послушать у дверей, чем занимаются соседи, было занятием довольно интересным. Но когда ты оставался дома один, сидел в коридоре, куда выходила черная лестница, то невольно начинал прислушивался к тому, что происходит за закрытой дверью. Не раз и не два я слышал там осторожные шаги. Совсем бесшумно по черной лестнице пройти было невозможно, на ней всегда что-то валялось под ногами, и поэтому раздавались скрип и шуршание. Человек за дверью доходил до нашего этажа и замирал. Замирал и я с другой стороны, обливаясь потом от страха. Ведь когда мы попадали на черную лестницу, мы никогда не ходили поодиночке, а всегда компанией, и соседи это, конечно, слышали и разгоняли нас по домам. А здесь кто-то шел один, и шаги у него были тяжелые, недетские.
На рубеже 1963–1964 годов страх перед черной лестницей приобрел особые черты. Как-то вечером к нам пришла соседка, работавшая в домоуправлении, и о чем-то долго шепталась с моими родителями на кухне. В тот день слово «Мосгаз» навсегда потеряло свою обычность, став таинственным и пугающим. Я не помню в точности, что мне сказали родители после ухода соседки, но смысл был таков – не открывай двери никому в наше отсутствие, по Москве ходит человек, представляется работником Мосгаза, грабит квартиры и убивает маленьких детей.