Дом преподавателей, или Бегство из рая. Часть 1
Шрифт:
При всяком удобном случае я сбегал из большой комнаты в кабинет – или в бабушкину постель, или на раскладушку. Здесь было спокойнее и лучше спалось. Но однажды ночью моя эмиграция кончилась раз и навсегда. После довольно длительного перерыва я решил переночевать в кабинете. Спал я на раскладушке, разложенной посреди комнаты, и вдруг проснулся с ощущением тревоги и страха. Я приподнялся на локте, оглянулся и не поверил своим глазам. Верх моей подушки был покрыт темной массой. При свете, падавшем от балконной двери, я увидел, что эта масса шевелится. Моя подушка и вся постель были полны клопов. Их были сотни.
Испугался я не сразу, а потом, через несколько часов, но эта картинка врезалась
Когда мастер делал на заказ книжные шкафы для кабинета, он прибил их намертво к стенке. И вот под этими шкафами расселились в неисчислимом количестве клопы. Шкафы пришлось отдирать от стен с мясом, а в доме на многие годы поселился запах карандаша от клопов, которым промазывали задние стенки мебели, ковры, кровати и плинтусы. Правда, это не очень помогало. Мама часто жаловалась: «Сколько лет живу с Андреевыми, столько мучаюсь с клопами!»
Кроме клопов, в доме водились мыши. В основном, они обитали на кухне, где был мусоропровод. Из-за мышей у меня один раз произошел тяжелый конфликт с бабушкой, с которой вообще были непростые отношения. Я сидел в комнате, когда услышал шум из кухни. Я выскочил в коридор и остолбенел. Моя бабушка, сухонькая и маленькая женщина, подняв над головой здоровенную книгу, носилась по кухне. Она была столь увлечена, что не заметила меня, внезапно запустила книгу куда-то под стол, издав при этом торжествующий крик. Затем опустилась на корточки рядом с поверженной мышью. Но повержена была не только мышь, немедленно брошенная в мусоропровод. За завтраком я листал том по истории из обожаемой мной «Детской энциклопедии» желтого цвета. Видимо, я оставил его на кухне. И именно этот том превратился в орудие убийства, при этом сам немало пострадав, поскольку у него покоробилась обложка.
Третью комнату нашей квартиры, примыкающую к кухне, занимали соседи. Сначала там жил доцент Неустроев с 70-летней мамой, а потом поселились другие соседи, у которых была та же фамилия, что и у маминого отца – Волковы. Они были тихие, отец с дочерью, жили в основном на даче, а в субботу или в воскресенье днем приезжали мыться в ванной. После их отъезда отец наливал полную ванну воды и бросал туда хлорку. Ванна сначала долго мокла, и только ближе к вечеру мы по очереди отправлялись купаться. А запах хлорки повисал в воздухе на несколько часов.
На кухне стояли светло-желтые шкафы, наш и соседский, газовая плита и при ней столик.
Между кабинетом и большой комнатой был довольно большой холл, где мы с братом играли в хоккей (клюшками и теннисным мячиком) и в футбол.
Я очень хорошо помню с самого раннего детства, что у дома не было своего запаха. Запах был в квартирах – пахло едой, собаками, самими людьми, но в подъезде этот запах куда-то исчезал, и там царствовала неприятная стерильность. Лишь от лифта пахло смазкой и тоже хлоркой, с которой уборщица мыла подъезд. Правда, и от квартир пахло не всегда приятно, от некоторых шел явственный враждебный запах, а иногда запах был тяжелый, больной.
Моя вторая бабушка, мамина мама, жила в Ярославле, и я довольно часто у нее гостил. В ее доме, в подъезде, было два главных запаха. Там пахло кошками и водой. Это особый запах воды в провинции, запах железа. От этой воды образовывались оранжево-желтые полосы в туалете и ванной. А вот в комнате у бабушки пахло хорошо – книгами, пылью, чем-то съестным и свежезаваренным чаем.
Но самый вкусный запах моего детства – запах барака. Моя тетка по отцу, его старшая сестра, жила в бараке, который располагался где-то в районе современной гостиницы «Космос» на ВДНХ, может быть, прямо на этом самом месте. 7 ноября мы приезжали всем семейством
Барак, где жила тетка, был деревянный, двухэтажный, и в нем проживало полно народу. Уже на улице, за добрый десяток метров до барака, нас начинала овевать целая смесь запахов со все подавляющим запахом пирогов с капустой, мясом, яйцами, луком, рисом, вареньем! Весь барак пек пироги. Когда же мы переступали порог дома, примешивались более тонкие запахи – теста, чеснока для холодца и уже собственно самого дома, вымытых деревянных полов. Мы входили в комнату, и тетка наливала детям чайный гриб из большой банки, стоявшей под марлей на окне с короткими занавесками. А потом, получив по порции пирога, мы начинали носиться по всем лестницам с соседскими мальчишками, перебегая из комнаты в комнату и прося добавки. А взрослые рассаживались за столы и поднимали первые тосты.
Вещи
Мне одиннадцать лет. Я влетаю в комнату в носках и узких брючках. Гремит «Черный кот». Танцуя, я двигаюсь к окну, где сидит друг отца – дядя Витя. Он впервые в жизни видит твист и открывает рот, глядя, как я верчусь. Потом начинает хохотать во всю глотку.
На нем – нейлоновая белая рубашка с жестким воротничком, который не надо гладить.
Танцуя, я все время, как завороженный, поглядываю на этот потрясающе красивый воротничок.
Отец с матерью всегда считали, что, если бы не революция 1917 года, они никогда не смогли бы пожениться. Социальный барьер между ними, конечно, был, но ничего непреодолимого между ними не существовало. Моя мама по папе из семьи священников, а по маме – из захудалого польско-немецкого дворянского рода. Отец по папе из безземельных крестьян, а по маме – из мещан Смоленской губернии. Так что если и были противоречия, то только на уровне отношения моей бабушки, маминой мамы, к мало отесанному жениху. В остальном они были равны – две, если не нищие, то с трудом выживавшие в годы войны семьи.
Никаких материальных свидетельств прошлой жизни семья моей матери не сохранила. Последние драгоценности были отнесены на киевский рынок в 19-м году. Милых сердцу мелочей, напоминающих о прошлом, тоже не осталось. Это было и невозможно. После отъезда из Киева в 21-м году моя бабушка исколесила полстраны и только в самом конце 30-х годов осела в Ярославле. География и скорость, с которой она меняла места жительства и работу, были просто удивительны. С 26-го года она возила с собой мою маму (родившуюся в Ленкорани, в Азербайджане), правда, иногда оставляя ее у случайно подвернувшихся под руку людей.
Быт их был до чрезвычайности неустроен – они жили и в общежитиях, и в съемных квартирах, и такого понятия, как свой дом, для них просто не существовало. Поэтому из вещей была только одежда, и все вместе умещалось в два чемодана. Практически до самой смерти, получив постоянное жилье в Ярославле, бабушка продолжала путешествовать и уж три летних месяца обязательно проводила вне города. И остались после ее смерти, помимо книг, ровно эти два чемодана, только не с вещами, а с письмами.
У родителей моего отца был дом в Смоленске на Реввоенсоветской улице, не так далеко от Днепра. Мой дед был телеграфным служащим еще с дореволюционных времен, зарабатывал неплохо, и дом не был нищим. Этот дом сгорел со всем имуществом, когда немцы оккупировали Смоленск в 1941 году. Из оставленных вещей отец вспоминал только книги, особенно часто – собрание сочинений Ницше в роскошном кожаном переплете.