Дом родной
Шрифт:
Уже на подъезде к самому Подвышкову, там, где несколько дней назад останавливались они со Швыдченкой в поле, Зуев притормозил машину. Выйдя на обочину подмороженной дороги, Зуев подозвал к себе Шамрая. Он коротко и лаконично сообщил ему о своем решении.
Шамрай удивленно вскинул обожженной бровью и несколько секунд вопросительно смотрел на друга, словно ожидая от него какого-то подвоха. Но спокойное и участливое лицо и зуевский открытый взгляд, видимо, убедили его, что никакой каверзы тут нет.
— Ну как? Согласен? — спросил военком, протягивая другу руку. Тот схватил
Пройдя через полминуты в кустарник, Зуев увидел Шамрая, стоявшего к нему спиной, — плечи его содрогались. Чтобы не мешать, Зуев вернулся назад.
«Отходит, отходит, отходит… — ликовал он, стоя у дороги. — Нет, в лепешку расшибусь, а помогу ему снова надеть погоны. Такие люди нужны армии до зарезу. Ну, а что надломился, так его ли одного в этом вина?..»
Вернулись домой молча. У ворот уже дежурил Сашка. Он распахнул их настежь, как только в конце улицы показалась братнина машина. Зуев притормозил у тротуара и спросил друга:
— Зайдешь ко мне?
— Нет… спасибо. Я пойду, — мрачновато, бычась, ответил Шамрай.
Зуев не стал ни упрашивать, ни затягивать прощание. Он понял, что тому неловко за свою минутную слабость. Слезы ведь, по извечной мужской этике, вроде должны накладывать на истого солдата тень.
— Ну… бывай, — протянул он из машины руку.
Шамрай, сбросив с плеч кожаный реглан Зуева, крепко пожал ему ладонь.
Не откладывая дела в долгий ящик, в тот же день из военкомата майор Зуев отправил в область пакет. В нем были две бумаги: донесение о прибытии команды саперов старшего лейтенанта Иванова, размещении ее «во вверенном районе» и рапорт с ходатайством о зачислении лейтенанта танкиста Шамрая Константина Петровича, инвалида Отечественной войны, на должность начальника отделения Подвышковского военкомата по работе с допризывниками.
Вторая половина дня ушла на мелкие текущие дела.
Вернувшись после работы домой, усталый, но веселый Зуев долго говорил с матерью, подшучивал над Сашкой, на ходу экзаменуя его по географии с уклоном в геологию. Увидев, что с сыном произошло что-то хорошее и радостное, догадываясь, что причиной этому поездка с Шамраем, сияющая мать спросила как бы мимоходом:
— Помирились?..
А Зуев, и этим довольный, молча кивнул ей головой, жмуря весело глаза, как кот на солнце.
Сашка тоже что-то чутко понимал в сложных послевоенных отношениях друзей юности. Но понимал по-своему. Он достал из-под кровати по просьбе старшего брата заветный сундучок с археологическими ценностями, пыхтя и тужась, поставил его на скамью, чтобы удобнее было разглядывать драгоценное содержимое, и, торжественно подняв крышку, доверительно буркнул брату:
— Видать, ему недаром на спине звезду вырезали… Ого! Я сразу так и подумал: не может быть, чтобы с нашей фабрики изменник получился.
— Кому? — рассеянно спросил старший брат, уже шаривший взглядом по своим сокровищам, скрытым в сундуке.
— Ну, этот же… который в бане… чубатый. Полторы ноги у которого.
— Ладно, ты погоди об этом… —
На залихватский свист старшего мать никак не реагировала.
От зависти Сашка давал самому себе клятву — расти как можно быстрее. Это было самое больное место низкорослого Сашки. Он изучил множество сложных физических упражнений, должных подстегнуть ленивую природу, так медленно подтягивавшую его глупое тело ввысь и вширь. Но сейчас удивляло и даже немножко смешило Сашку серьезное и какое-то умиленное лицо Петра, который перебирал в сундучке эти побрякушки.
— Ну, чего глядишь разинув рот? — спросил, насвиставшись вдоволь, старший. — Небось, завидно?..
— Ну да, завидно… — буркнул меньшой. — Такого хлама у нас в школе и в пять таких сундуков не уберешь.
Зуев вскинул на Сашку глаза:
— Хлама? А что с ним делают?
— Да ничего. Валяется так, неизвестно зачем. Хлопцы по карманам таскают. Для рогаток.
Зуев еще больше нахмурился.
— А как же Иван Яковлевич?
— А это кто такой? — спросил Сашка.
— Подгоруйко. Иван Яковлевич. Учитель истории и географии…
— Да они и не знают, — вмешалась в их разговор Евдокия Степановна. — Повесили его фашисты… говорят, подпольщиком был… И ребятишек трех из седьмых классов. Тоже повесили… Уж больно хлесткие листовки против Гитлера и против Флитгофта — тутошнего начальника — они сочиняли. С рисунками. Как в стенгазете.
И мать рассказала простую и довольно часто случавшуюся на оккупированной территории историю двух людей. В данном случае они оба были учителя: Иван Яковлевич Подгоруйко, известный подвышковский бунтарь и подрыватель районных авторитетов, и Порфирий Петрович Лебзев — активист, блюститель порядка и правильного течения жизни. Первый все критиковал, и самые чинные собрания не обходились без его каверзных вопросов. Второй таким был подкованным человеком, что его даже в комиссии для составления резолюций всегда включали. Это и была, в сущности, его штатная должность. И основное занятие.
— А как насунула эта фашистская орда, — развела руками мать, — так наш Порфирий через три недели бургомистром объявился.
— Ну а Подгоруйко?
— Повесили его немцы… за помощь партизанам.
Оба Зуевы — большой и малый — слушали эту поучительную быль каждый по-своему.
Майор долго молчал, сидя над своим сундучком. Затем повернулся к младшему:
— Слыхал?
— Чего? — не понял Сашка.
— Про этих двух. Который из них тебе больше по сердцу?
— Ну, тот, который бузил все… А того, подхалима, я бы сам с нашими хлопцами… на петлю бы его…