Дом родной

Вершигора Петр Петрович

Зуев одним глазом покосился на дружка. Того словно подменили. Обезображенное лицо Шамрая оживляли глаза. Зоркие, внимательные, медленно ползущие по горизонту, они мигом сказали военкому все. Справа налево, словно поворот стереотрубы, шел этот сверлящий взгляд друга. Он знал его в мальчишеских проказах и юношеских туристских походах. Но он никогда не видел товарища своих юных лет на военной страде.

А сейчас, любуясь им, Зуев с горечью подумал: «Какого офицера потеряли… Орел! За таким в огонь и воду пойдет солдат». Но кроме хорошей выучки, терпения, внимания, зоркости, умения читать местность, как говорят вояки, обостряемого у опытных воинов командирским нюхом,

интуицией, он увидел в лице друга и что-то новое, ни у кого им на войне не виданное: раздуваемые, подрагивающие ноздри, настороженный прищур глаз и хмурь бровей. Что-то волчье, зверино-враждебное к земле, далям, буграм и опушкам было в этом взгляде. И когда, двигаясь справа налево, взгляд медленно вернулся к Зуеву, столько ненависти было в этих глазах, смотрящих на себе подобного и — военком был уверен в этом — не узнающих его. Он сразу вспомнил: «Я два раза из лагерей бежал и всю Германию пешком прошел». Вот она, двойная печать войны: воина-профессионала — и простого, доброго русского парня, затравленного чуть ли не всей Европой, с ее культурой и лагерями, с ее «гуманизмом», породившим фашизм. Перед ним был его друг детства, но уже не тот физкультурник и задира, а тот, у которого за плечами отчаянное единоборство: даже при соотношении сил миллион к одному он не сдался врагу.

«Может ли это понять товарищ Сазонов?» — почему-то мелькнула у Зуева мысль. А взгляд Шамрая вдруг потеплел. Кожанка зашевелилась. Котька шагнул к Зуеву и положил ему руку на плечо. Холодный рукав коснулся шеи Зуева:

— Видишь? Вот она…

И, поглядев по направлению руки Шамрая, Зуев среди снегов и холмов прочел привычную линию траншей.

Русская земля сразу потеряла объемность. Мозг, привычный к чтению карт, уничтожал перспективу, — земля становилась для них обоих привычной километровкой.

«Курская дуга…» — подумал военком.

И хотя прошло уже полгода мирной жизни и на русской земле оставались только пленные фашисты да и подъехали друзья детства к бывшему «вражескому фронту» вроде как задом наперед — с запада, но им показалось на миг: где-то на опушке вот-вот блеснет огонек, прошуршит снаряд или завоет мина и позади грохнет разрыв. А затем шофер или ординарец крикнет: «Вилка!» И надо упасть на землю, под бугры, в канавы, и ползком пробираться к машине. Взглянув близко друг другу в глаза, они улыбнулись, поняв все без слов. Долго стояли, прильнув плечом к плечу, мысленно представляли себе узенькую, извилистую, красно-синюю на карте, а здесь, на местности, такую пустынную и унылую полосу земли, уходящую направо, к югу, вплоть до Азовского моря и Кавказа, а налево, к северу, — до холодной Балтики и Норвегии.

— Она самая, Курская… дуга… — раздельно выдохнул Шамрай. Вот эта мертвая полоса земли, ржавая от крови и железа, как обруч сжимала месяцами их родину, эту до боли родную, припорошенную первым чистым снежком землю.

— Поехали, поглядим ближе, — как-то умоляюще сказал Шамрай.

Но в это время, как какое-то наваждение или призрак прошедших времен, вызванный ярким воспоминанием двух взволнованных фронтовых сердец, из-за пригорка на соседнюю долину стала выползать автомобильная колонна.

Два, три, пять «студебеккеров». Все накрытые брезентовыми балахонами. Вот уже шесть машин вышли из-за холмистого горизонта. Шли они изъеденной фронтовым ревматизмом походкой, переваливаясь на колдобинах дороги. Но строго соблюдая интервал в пятьдесят метров. Казалось, в любой момент может прозвучать сигнал «воздух», и надо будет быстро выскакивать из машины и бежать в придорожный окоп, выкопанный немцами по бокам автомобильных дорог.

В

довершение сходства колонна действительно остановилась перед каким-то препятствием, на бугре. Видимо, был подорван мосточек или труба в насыпи. При виде колонны у Зуева мелькнула мысль: «Не от полковника ли Коржа?»

Через несколько секунд зуевская колымага медленно заковыляла навстречу колонне по колеям и рытвинам. Долго спускались в пологую лощину. Добрались кое-как до низины. Но там колеи расползались во все стороны. Насыпь заросла травой, чуть зеленевшей из-под пороши. Ясно, по ней никто не ездил.

— Моста нет… Кидай машину, пойдем пешком, — сказал Шамрай.

Его влекло вперед.

Зуев задним ходом сдал на пригорок — каменисто-щебенчатый порожек большого холма. Закрыл машину и быстро зашагал по насыпи в долину. Там был взорван мост, а пешеходы набросали отдельные камни и обломки бревен в полузамерзшую мелкую речонку, подмывающую подошву противоположного берега. Перепрыгивая с камня на кочку, Зуев быстро «форсировал» речку и стал взбираться на бугор. Дорога вихляла вдоль речушки, взбираясь на гриву высоты.

Поднявшись быстро по крутому склону, Зуев догнал прихрамывающего Шамрая, и вдвоем они вышли прямо к мосточку на горе. Его уже ремонтировали солдаты-саперы.

Высокий, черный как грач, поджарый старший лейтенант издали приглядевшись к Зуеву, зарысил ему навстречу. Подбежав, отдал рапорт:

— Товарищ майор, саперная команда следует в Подвышковский райвоенкомат по приказу полковника Коржа. В распоряжение военкома. Старший лейтенант Иванов.

Зуев поздоровался и назвал свою фамилию. Лицо сапера осветилось улыбкой. Очевидно, он был доволен и тем, что военком выехал для личной встречи, а может быть, и самим собой за удачный, вовремя отданный рапорт.

Зуев пошел с Ивановым вдоль колонны.

Саперы, все усатые, с гвардейскими значками, многие с золотыми нашивками, споро постукивали топорами. Набивали хворостом насыпь, перестилали настил моста и с интересом поглядывали на начальство, откровенно прикидывая, какое влияние на их ближайшую солдатскую житуху будет иметь этот неизвестный майор.

— Вот так и едем, товарищ военком, — кивнул старший лейтенант на кузов переднего «студебеккера». Он почти доверху был нагружен шпалами и слегка обгорелыми бревнами. — Почитай, штук двадцать мостиков отремонтировали.

Зуев вспомнил только что форсированную речонку с торфяными берегами и подорванный мост. Повернули назад. Прошли вместе со старшим лейтенантом Ивановым на край горушки. Открылась картина разрушенного моста. Военком показал на него саперу. Тот сразу зашнырял глазами вправо и влево и, озадаченно вскинув козырек фуражки на затылок, произнес без особого отчаяния:

— Ну так и знал. Объезда нет. Придется ночевать.

К ним подошел Шамрай. Кожанка Зуева, небрежно наброшенная без рукавов на его плечи, видимо, ввела старшего лейтенанта в заблуждение. И он, так же как и Зуеву, козырнул Шамраю, учтиво представившись и называя его майором.

Мимолетная досада, вызванная неприятной перспективой ночевки в поле, уже сбежала с лица Иванова. Вынув из кармана тройную велосипедную сирену, он загудел. Через две-три минуты со стороны колонны, так же как недавно его начальник, переходя с быстрого шага на тяжелую рысцу, подбежал старшина. Это был самый усатый и самый коренастый сапер, будто вырубленный из корня замшелого дуба.

— Старшина Чернозуб по вашему приказанию… — поднимая руку к козырьку, доложил он.

Старший лейтенант Иванов молча показал Чернозубу на преграду в лощине. Тот произнес стоически: