Дом родной
Шрифт:
Иванов продолжал:
— Цепи солдат окружили колхозный двор плотными шеренгами… Они так и лежали всю ночь. Все попытки выскользнуть из окруженного сарая нам не удавались. И когда стало сереть, мы увидели в ста шагах цепи немцев. Они лежали на подтаявшем снегу как снопы. Сначала казалось, что они мертвы. Но они двигались. Медленно ползли. Мы поднесли генерала к окну. Он уперся руками в бревенчатую стену и так стоял во весь рост. Долго оглядывал местность.
— Все, ребята! Подпускай поближе…
И когда где-то за серыми тучами невидимое
Майор Зуев совсем забыл, что он только слушает рассказ очевидца о событии четырехлетней давности. Фантазия дополняла события по-своему.
Передовые цепи фашистов сразу откатились. Немецких солдат злило то, что оберст приказал не употреблять зажигательных пуль, отличных немецких зажигательных пуль, уже пустивших дымом пол-России.
— Живьем, только живьем! — хрипел оберст за каменным зданием школы. Он там честно зарабатывал генеральские лампасы. Он находился в двухстах шагах от этого отчаянного храбреца. Он негодовал. Неужели и у этой низшей расы могут появляться свои Зигфриды? Но даже если они и есть — тем лучше. Победит немецкая идея, немецкий материал, немецкий расчет, немецкое упорство! Хайль Гитлер и генеральские погоны в тридцать четыре года.
Пока полк оберста Шмидке перестраивался для новой атаки, в колхозном сарае происходило, по словам Иванова, следующее:
— Патроны и гранаты — все, — доложил я генералу.
Нас теперь было восемь: генерал, два офицера и пять человек сержантского и рядового состава. Это было все, что осталось от моего саперного батальона и штаба армии. И когда мы отдышались, увидели — совсем хана. Во время первой атаки сарая в пылу боя мы расстреляли даже последние обоймы своих пистолетов.
Зуев ясно представил себе, как генерал Сиборов резко повернулся к своим солдатам. Прислонившись спиной к бревенчатой стене, он смотрел на них просто и печально.
Иванов тихо продолжал:
— Вот закрою глаза, и стоят они передо мною: сибиряк Арефьев — парень-гвоздь, следопыт и снайпер из таежных охотников; вот усатый старшина Опанасенко — выпивоха и бабник; Яремчук — земляк старшины и удивительный разведчик; Балобан — одесский рабочий, железнодорожник и сапер-минер; телефонист и вестовой генерала Женя Колтушев и «лейтенант с гадюкой» — студент-медик, делавший нам всем перевязки, Вова Зильберштейн. Мы — их командиры, мы обязаны им выход указать. Но выхода ж нет.
Генерал так прямо и сказал:
«Ребята, всё. Выхода больше нет… Есть один выход — плен…»
Блеснули глаза у ребят. Враждебно, подозрительно. Наш генерал криво усмехнулся.
«Кто не желает этого выхода — два шага вперед!»
Зуев и Шамрай слушали затаив дыхание эту исповедь с того света… И они чутьем поняли, что, как и подобает комбату, первым шагнул Иванов. Но он не сказал об этом. «Высшая скромность или трагическая вина…» — даже не подумал, а почувствовал Зуев. А Шамрай… тот только тихо застонал.
«Я
«Я тоже», — повторил минер Балобан.
«Сибиряки не сдаются», — подтвердил девиз Иртыша и Оби снайпер Арефьев.
«Я предпочитаю смерть», — сказал медик Вова.
«Не сдаюсь!» — с веселой гримасой тряхнул чуприной старшина Яремчук.
«Прошу смерти…» — шепнул девятнадцатилетний вестовой Женя Колтушев.
Все.
Генерал Сиборов смотрел посветлевшими глазами на всех семерых. На своих последних солдат. А они, как бы выравниваясь в строю, плотно сдвинулись, обессиленные, опираясь плечами друг на друга.
А кругом зимняя, морозная-морозная тишина.
Вдруг лица воинов осветились розовым, мерцающим светом.
«Ракета» — мрачно шепнул старшина Яремчук.
«К оружию!» — прохрипел снайпер Арефьев. Он подбежал к ручному пулемету, схватил его. Опомнился и бросил наземь.
Генерал молча вынул пистолет из кобуры. Почти не хромая, он подошел к медику. И остановился, прислушиваясь. Хлопки ракет и голоса подгоняющих цепь гитлеровских офицеров приближались.
«Прощай, Вовка… выполняю твою последнюю просьбу!»
Он быстро обнял солдата, поцеловал и тут же выстрелил ему в переносицу.
Так он подходил к каждому…
Долго молчал рассказчик. Изредка потрескивали горящие бревна в костре. Снова зажурчал голос под молчаливыми, бесстрастными звездами.
— …И осталось нас только двое: я, комбат Иванов, и мой командарм — генерал Сиборов. Ох и трудно было встать с земли. Казалось, последним патроном, выпущенным из ППД по немецкой цепи, кончилась вся моя силушка… Но я пересилил себя и поднялся. И не помню, вроде сам подошел к генералу. А он смотрит на меня так печально. Затем вынул пустую обойму и швырнул ее в сторону. И как блеснуло в мозгу: в стволе у него последний патрон — один на двоих. Чей же он?
«Этого патрона я не могу вам отдать, товарищ комбат, — так просто и нежно сказал мне мой генерал. И сразу остановил меня жестом. — Ближе не подходи!» А затем громко так, тоном команды: «Приказываю вам, товарищ комбат, сдаться раненым в плен. Приказываю рассказать врагу о последних днях оперативной группы командарма Сиборова. Мы не совершили ничего такого, чего могли бы стыдиться перед своей армией и народом. Нам теперь нечего скрывать и от врага. Пускай знает и содрогнется». Он подошел ко мне, долго смотрел на меня. Потом обнял меня за плечи. «Прощай, Ваня. Я не могу иначе… Видишь — им нужен генерал Сиборов живой… этой победы я им не дам. Не поминай лихом. Живи… по приказу командарма. Наши это поймут… Пусть не сразу, но поймут. И никогда не осудят». Он еще хотел что-то сказать, но в двери сарая заколотили прикладами. Генерал Сиборов поднял пистолет к виску. Выстрела я уже не слышал. Иванов умолк. Сухой перестрелкой разгорались в костре свежие поленья, подброшенные Шамраем. Все сидели задумавшись.