Дом родной
Шрифт:
Тут-то Манжос, посмеиваясь и все еще о чем-то сожалея, перевел разговор. Он рассказал Зуеву о приключившемся у него конфликте с представителем Заготзерна. Дело, на первый взгляд, было — так во всяком случае считал, видимо, Манжос — довольно обычным. И уже по крайней мере хоть понаслышке да знакомым ему. Зуев все же долго не верил. Не верил до тех пор, пока Манжос, разгорячившись, не намекнул на фамилии участников. Были они — оба фронтовика — в малом подпитии и в эпитетах не стеснялись:
— …Друг ты мой голубоглазый, святая ты простота, ежели сказать по-вашему, по-образованному, а по-нашему, по-простому, чудачок ты мой не тюканный, не цупанный и не тертый! Да знаешь ли, что не так еще бывает? Вот на нас глянь, которые, собственно, между молотом и наковальней вертятся. Я говорю это, имея в виду своего брата, председателя колхоза, горемыку руководителя. Ведь как оно идет в жизни? Знаешь ли? Сверху жмут — сдай! А глаза у нас, простых людей, не внутрь смотрят, а наружу, на своих работяг колхозников… Тут и вьешься как
Зуев молча насмешливо поглядывал на рассказчика.
Манжос очень оживился, похоже, от приятных воспоминаний, и продолжал не торопясь, со всевозможными подробностями:
— Приезжаю я наутро в Заготзерно. Спрашиваю указанного мне товарища. Отвечают: нет его еще. Не приходил, значит. Покрутился я в конторе, вышел к воротам. Стою покуриваю, лозунги почитываю, а в уме прикидываю свою выгоду… А потом мне как вступит в голову! — Манжос даже за лоб схватился и крепко потер его. — Вот и вступило мне в голову: а кого мы этаким-то манером обманем? Ну, кого? — он резко повернулся к Зуеву. — А… не понимаешь ты ничего. Молодо-зелено. Да и я в то время еще не шибко грамотный был… не умел, как надо, устав сельхозартели использовать. Не думай плохого — не шкурнически использовать, а так, чтобы хоть трошки уметь им себя лично защитить, понимаешь? Собрать собрание, провести решение, в протокол записать и тогда действовать согласно этому решению! Ну, а в тот день стою у ворот, подсчитываю бычков да коняшек, что хлеб везут… Спешат на сдачу хлеба государству. И что-то грустно мне стало… До того грустно… Хоть и насчитал я не ахти сколько, а все же, думаю, другие-то везут! А я стою как статуй! В это время окликает меня один «симпатичный» товарищ, не говоря худого слова, вежливо, по фамилии называет и к себе в кабинет просит. Привел в чуланчик какой-то…
Зуев слушал со вниманием, смешанным с удивлением и недоверием.
Манжос рассмеялся и махнул на Зуева рукой:
— Я ведь тоже душой коммунист, хотя тогда лишь заявление в кандидаты подал, но с немцами честно воевал. А ты подумал?.. Это только вначале вроде пелена на меня какая опустилась, как блажной сделался… Рассчитывал да подсчитывал все выгоды для себя, то есть для колхоза и для колхозников. Прикидывал, планы разные строил… А вот в этом-то самом чуланчике, хоть и стол там письменный стоял и бумаги форменные на том столе разложены были,
О том, что этот фортель с квитанциями был придуман Сазоновым, Зуев понял сразу. Тем более что других два колхоза в районе «сдали» зерно чуть ли не раньше всех в области, и звону о них в областной газете было немало…
Значит, Манжоса ел поедом Сидор Феофанович все же неспроста.
Обо всем этом Зуев вспомнил вдруг очень ясно, и, обозленный поведением Сазонова, видимо устроившего за ним формальную слежку, выпалил:
— Чем за профессорскими дочками следить и вообще за женские юбочки хвататься, мой вам совет, товарищ предрика: почаще в квитанционные книжки Заготзерна поглядывать да фактический урожай проверять.
— Чего? Ты что-о? Советской власти не доверяешь?! — заорал Сазонов.
Зуев затормозил машину.
— Вот чего, Сидор Феофанович. Скажите спасибо, что я об этом поздно узнал.
— Манжос продал? — как-то просительно спросил предрика.
— Никто никого не продавал. А Манжосу следовало бы жуликов этих поприжать. Да и вам на хвост каблуком наступить… тоже. Тогда бы и орденок боевой не кружил вам голову понапрасну.
Какое-то клокотанье вырвалось у Сазонова из горла, словно он захлебнулся и теперь долго булькал горлом.
Дальше они ехали не разговаривая. Так и расстались. Зуев не произнес больше ни слова: ни угроз, ни предостережений. Он просто был ошарашен тем, что в рыхлом Сазонове вдруг обнаружил столько целеустремленной злобы и хитрой увертки. Как они уживались в этом на вид туповатом и тяжеловесном человеке?
Надолго сохранилось у него такое ощущение, будто он на полном бегу по ровной степи внезапно остановился перед глубокой расщелиной. Сазонов же решил, что неглупый Зуев испугался его предупреждения и подбирает факты для защиты собственной шкуры. А Зуев думал: народ хоть и в нужде, но труда не боится. Он гордится родиной и все сделает для нее. А эти хотят его обмануть! Не выйдет у них это…
Шло время. В первые дни после памятной стычки с Зуевым предрика как-то все приглядывался к военкому. Наблюдавшему за ним Зуеву иногда казалось, что Сидор Феофанович и впрямь чувствует себя хозяином района. «Только куда он его приведет?» — задумывался он, все собираясь встретиться с Ильяшкой Плытниковым и потолковать с ним всерьез. На первый взгляд мелкие, к тому же взятые разрозненно, факты и события легко ускользали от представителей из области, приезжавших наскоками. Обыкновенные районные недостатки казались не шибко внимательным людям пустяками. Но более дальновидные, очевидно, замечали, что район лихорадит.
«Кроме обычных, естественных трудностей, есть в Подвышкове трудности и привнесенные в жизнь района руководящими товарищами», — заключил как-то приезжавший из обкома товарищ.
— Ясно, что Феофаныч даст бой за первенство в районе. Он желает быть признанным хозяином, — сказал однажды Зуеву наедине начмил Пимонин.
Зуев ответил, что предрика и раньше был таким же карьеристом, но скрытым, затаившимся.
— А сейчас что с ним случилось? — спросил Пимонин.
«Конечно, в Сазонове, отодвинутом войной куда-то на задний план и случайно всплывшем опять, взыграло честолюбие», — подумал Зуев.
— Неужели ему вскружил голову орден?.. — продолжал начмил. — Наверно, так… А похвалы областного руководства тоже подлили масла в огонь.
— Ладно, что всего лишь одну такую цацу занесло в наш несчастный район, — сказал Зуев, а сам подумал: «А одну ли? А что собой представляет товарищ Шумейко?» Причины странной ретивости этого человечка пока еще не были ясны Зуеву. Но применительно к людям типа Сазонова он уже сделал кое-какие обобщения. И даже появились памятные зарубки в записной книжке:
«Награды и поощрения, возведенные в механическую систему, развивают карьеризм и вырабатывают своеобразных моральных рантье. В этом состоит единство противоположностей работы с кадрами в послевоенное время…»
Конечно, суть была в том, стоит или не стоит человек награды, поощрения, привилегии, но у Зуева теперь появилась привычка обобщать. И, усиленно обобщая, он часто перегибал в своих умозаключениях.
Встретившись как-то с Ильяшкой Плытниковым, лицо которого уже издали искривилось лукавой улыбкой, Зуев спросил его сразу: