Дом родной
Шрифт:
После этой беседы подполковник стал относиться к Зуеву с уважением, похожим на почтение. Часто, проходя по военкомату задолго до конца работы, он бросал как бы мимоходом: «Майор Зуев, на сегодня вы свободны».
Быть может, поэтому Гриднев еще больше невзлюбил Зуева. И однажды довел его до того, что тот нервно выскочил на лестницу и зашагал взад-вперед на площадке для курильщиков.
— Майор Зуев, зайдите ко мне! — крикнул Новиков из дверей своего кабинета. — Ну чего же ты морщишься, словно зуб мудрости у тебя заныл? — участливо спросил он у Зуева, прикрывая дверь. — Бездарность всегда мстительна и завистлива.
Зуев подумал, что действительно и среди военных появляются такие люди, у которых чужие раны болят больше, чем у тех, кто их получал, а чужие заслуги и чужая слава для них — чуть ли не личное оскорбление. Он сказал об этом Новикову. Тот быстро взглянул на майора и пожевал кончик гвардейского уса.
— Ты понимаешь, и я думал сходно, ну, в этом роде. Только не мог так ловко сформулировать. Как ты сказал? Чужие раны свербят больше, чем у нашего брата… Нет, это здорово!
В лице Новикова Зуев неожиданно приобрел друга и защитника. Они стали вместе уходить с работы — просто было по дороге. До этого Зуев сторонился начальника, опасаясь панибратства. Но и подполковник раньше не переступал границ товарищеских отношений к своему ближайшему сотруднику и заместителю. Некоторые поблажки по службе он стал делать, причем подчеркнуто, только потому, что Зуев заочно учился.
Когда Гриднев снова как-то заикнулся о том, что «хорошо, мол, Петру Карповичу, как дома устроился…» военком срезал его:
— Я имею указание облвоенкома полковника Коржа помогать всем, кто повышает свою квалификацию. Заочная учеба товарища Зуева санкционирована командованием. И требовать от него, чтобы он в свободное время бил ради вашего удовольствия баклуши, не намерен. Понятно?
Затем пригласил Зуева к себе:
— Ты, брат, не очень-то давай себя в обиду этим мещанам новой формации. Историю изучаешь? Ну, а как же военное дело?
— Я на офицерских занятиях регулярно бываю.
— Да я не об этом. Не об офицерской учебе речь. А как ты продумываешь боевой опыт, как историк, ну и… как философ? — и он тепло посмотрел на молодого майора.
Зуеву давно хотелось поговорить на эту тему по душам с человеком, равным ему по профессиональному кругозору.
— Война, ее самые страшные и разрушительные дела, — заговорил он горячо, — ее самые героические и самые великие свершения, по-моему, временны, эпизодичны… максимально спрессованы во времени. Это сконденсированное историческим конфликтом, высшее по нравственному и физическому напряжению состояние народа.
Новиков слушал его внимательно.
— …А настоящая, достойная народов жизнь на земле — это мир, труд, созидание, — продолжал Зуев. — Так же, как в жизни нормального человека важнее счастье, а не горе, любовь, а не ненависть… Так и для всего человечества важнее всего мир на земле.
— Не рановато ли? — спросил подполковник. — Голубки голубками, но и реактивную авиацию развивать надо. Говорят, наверху большой нагоняй был кое-кому по этой части.
— Слыхал… Для мира нужна крепкая оборона страны… Я ведь с философской точки зрения.
Новиков нахмурился. Зуев тоже, но по иной причине. Ему вспомнились суслик, бычки, Швыдченко и их философский разговор «с точки зрения эмпирического воловьего хвоста…» И он другими глазами посмотрел на Новикова.
— Вот рекомендую… Почитайте.
Зуев знал эту книгу. Но из вежливости он взял ее и прибавил к своей стопке.
Заканчивая — немного суховато — этот начавшийся так душевно разговор, Новиков посоветовал:
— Ты, майор, нажимай сейчас на учебу. Я тебе время выкрою. А уж осенью не взыщи. Начнется запарка с допризывниками, работа с молодым народом. Тут уж придется на срок учебу из головы выбросить…
Зуев и сам понимал, что служба тогда не позволит заниматься самообразованием. Осень — самая горячая пора для военкоматов.
В этот же день Зуев встретил и Швыдченку. Федот Данилович, почему-то мучительно стесняясь, нес под мышкой домой паек, выданный ему в райкомовском буфете. Сверток был тщательно упакован и даже — особый знак внимания — перевязан бумажной веревочкой с вплетенными в нее цветными полосочками. Они-то больше всего и раздражали секретаря. «Подумают: черт те что за деликатесы, — а тут вобла и все такое…» Почти у поворота в свой переулок он столкнулся с Зуевым. Тот тоже торопился домой к обеду. Обрадовавшись этой неожиданной встрече, Швыдченко цепко схватил Зуева за рукав и потащил без объяснений за собой, приговаривая:
— Наконец-то я тебя поймал. Добром не пойдешь — силой затащу… Обедать к нам. — И похвалился. — Вот сухой паек получил. Не упирайся, обидишь…
Зуев охотно повернул за Швыдченкой. Тот жил в одном из немногих капитально отремонтированных после войны домов. На громкий стук кулаком в дверь открыла девчушка лет одиннадцати и с криком «Папка пришел!» кинулась Швыдченке на шею. Этот крик подхватили еще два малыша, очевидно, близнецы. Они закопошились у его ног с веселым лепетом: «Папка! Папка!» Федот Данилович гордо и медленно вошел в коридор Там оба близнеца оседлали его пыльные сапоги, и он, волоча ноги, зашагал вместе со всадниками. И только в комнате, неожиданно ласковыми руками распихивая детские головенки, взглянул на гостя.
За столом, покрытым измазанной чернилами клеенкой, сидела пожилая, худощавая женщина. Она улыбнулась вошедшим. Швыдченко передал ей сверток, что-то на ходу буркнул, а потом, громко хлопнув в ладоши, скомандовал: «Обедать! Живо!» Дети дружно притащили к столу табуретки и чинно уселись, не сводя глаз с матери, которая бережно развязала бумажный шпагатик, сматывая его на руке. А Швыдченко повел Зуева показывать ему «географию» своей квартиры и мыть руки.
Обстановка швыдченковского жилья поразила Зуева обилием кроватей, и на его немой вопрос Швыдченко, сжав кулак, гордо потряс им над головой.
— Нас с жинкой — двое, — и он отогнул два пальца, — близнецы, — и разогнул еще два и, медленно расправляя мизинец, подвел его к кроватке с грудным ребенком. — А это послевоенного производства — наследник. И не думал и не гадал, что моя, после житья в эвакуации, на такие подвиги способна. Ведь в чем только душа держалась! А вот гляди, какой орел! Только мать после родов никак не оправится, вредны для ее истощенного организма еще и такие нагрузки. Но ничего, поправим. Вот картоху соберем, кое-какую живность завели. Да еще старшенькая, Галка, да меньшенькая, Саня, — всех семеро, выходит. Да старуха — восьмая.