Дом родной
Шрифт:
Завернутый в лоскутное, из крупных квадратов одеяльце, мирно посапывал самый младший Швыдченко. Повернувшись к двери, отец позвал шепотом:
— Мать, а кормить его не пора? — И он совершенно забыл о присутствии Зуева, с тревогой поглядывал в открытую дверь. Жена Швыдченко, Катерина Петровна, как она отрекомендовалась Зуеву, подошла к двери и, глядя на мужа с такой же улыбкой, как и на ребенка, отрицательно замотала головой.
— Нет, не пора. Пообедать успеем. Проси гостя за стол. А кровати, — обратилась она к Зуеву, — так вы их не считайте. Тут
Молча ели борщ и горячую картошку в мундирах, приправляя ее побелевшей от выступившей соли воблой. Затем, разливая чай, хозяйка, усмехнувшись, сказала мужчинам:
— Вот теперь как раз пора, — и скрылась за дверью спальни. Вскоре оттуда послышалось причмокивание сосунка.
— Понимаешь, на Урале в эвакуации была с детворой. Только в конце сорок четвертого нашлась. Вот уж кому досталось. — И он нежно погладил девочек и нахмурил черные разлапистые брови.
— И не так уж досталось, — раздался голос матери, и она ногой приоткрыла дверь. — Я, товарищ майор, там неплохо жила. При орсе на танковом заводе. Теплицы там были и парники. Ну, в первую зиму, конечно, поголодовали. Не без того. А летом работала. Я бригаду женщин с Украины собрала. Уральцы не нахвалятся: ну и хохлушка, у нее из палки арбуз растет. Очень мы много редиски, огурцов давали. Для раненых, для дистрофиков.
— А я тоже дистрофичкой была, — с гордостью, подняв голову от чашки, сказала старшая.
— Галка, не задавайся, — нарочито строго сказал отец.
— Честное пионерское, не вру. Спросите маму, — оправдывалась Галя.
— Она очень отца своего ждала, — тихо продолжала мать. — Только про партизан передают по радио, так прямо-таки оторвать нельзя. Ребятишки все в школе знали, что мы семья партизанская. От взрослых, конечно. И ее не обижали. Каждый день спрашивает: «Мам, а наш папка самый настоящий партизан?» — «Настоящий». — «А наш папка вернется?» — «Вернется, спи», — говорю. «А скоро вернется?» Ну я и скажу, чтоб отвязаться: «Как вырастешь, так и вернется». Не спит, ворочается: «Мама, а я скоро вырасту?..» Так, бывало, пока не пошлепаешь легонько, не уснет…
— Ну, уж ты пошлепаешь. Рассказывай, — усомнился Федот Данилович.
— А вот и шлепала. Ей за папку попадало, честное пионерское, попадало, — прекратив возню с близнецами, захлопала в ладони меньшенькая. — А мне — нет. Я ма-а-алень-кая, малю-ю-юсенькая была. Вот такая.
— Конечно, шлепала, — важно сказала Галка. — Только ты еще не имеешь права говорить честное пионерское, Санька, слышишь?
— Слышу, — сказала Шурочка.
— Галка, не задавайся, — снова строго сказал Швыдченко.
— Так она себе зарубки на дверях делала, — продолжала мать, — когда вырастет — папка приедет. Один только у нее защитник и был — дядя Панас Матвеевич.
— Ого, — сказал весело Швыдченко. — А я про защитника такого первый раз слышу. Чуешь, Петро Карпович?
— Ну да, небось у самого рыльце партизанское в пушку, — улыбнулась жена.
— …Так
— И мы с мамой его хоронили. И все вместе плакали… — как о чем-то торжественно важном сообщила меньшая, Шурочка.
— Разве я тебе не рассказывала? — спросила мужа Катерина Петровна.
— Первый раз слышу…
— Ну, помнишь, из Носовки, агроном такой ученый, седой весь, Панас Матвеич.
— Это который же? — думая о чем-то более близком, чем неведомый ему Урал, небрежно сказал Швыдченко.
— Да Штифарук же… Панас Матвеевич.
— Ага, дед Панас Матвеич, — повторила Галка. — Он меня поговоркам учил. Четыре черненьких чертенка чертили черными чернилами чертеж.
— А мне сказки рассказывал, — добавила со вздохом Шурочка, — интере-е-есные…
— Постой, постой. Петро Карпович, ты чуешь? Вот же, бестолковая ты, мать моя. А? Мы ведь его уже целый год ищем, твоего деда Штифарука.
— Ищете? Как же его найдешь? Он, почитай, в начале сорок третьего и помер, не выдержал северного климата…
— Да мы ведь майора Штифарука ищем.
— Да зачем он вам? — развела руками жена, встревоженно глядя на мужчин.
— Слушай, Катя! А он в этих теплицах не высевал чего такого, специального?
— А как же. Конечно.
— Люпин?
— Он самый…
— Добивался?
— Даже поросятам давал понемногу.
— Ну конечно, он, — сказал Федот Данилович Зуеву. — Но кто же тот майор… Не было у него военных в штате?
— Так сын же на фронте. Он мне, хворый, все говорил: «Сын приедет хоронить, ты ему мою тепличку покажи. И тетрадочки передай. Письма…»
— Приехал?.. — разом спросили мужчины.
— Куда там. Писал, правда. Я ему все отцовы пожелания переслала. На полевую почту…
— И есть у тебя тот адрес, Катя? — спросил Швыдченко.
— Должен быть… — порывшись в плетеной корзинке с бельем, Екатерина Петровна достала пачечку писем-треугольников. — Вот все, что мы за войну от папки получили — три письма да газету с Указом на орден Ленина. А вот письма старику Панасу Матвеевичу от сына. Родной сын все же. Больше тебя писал.
— Так ведь одно дело фронт, другое — глубокий тыл врага, Катя, — взмолился муж.
— Ладно, ладно, не оправдывайся.
— Мамка, не обижай папку! — закричали девочки.
— Обидишь его. С такими заступниками.
А Швыдченко уже просматривал письма.
— Ну, мать, эту переписку мы у тебя реквизируем. Полевая почта, конечно, старая. Но все же есть зацепка. Похоже, тот майор, что твоего бригадира снабжал, — это и есть сынок Панаса Матвеевича. Преинтересный дедок был. Давай, товарищ майор, займись этим делом. Надо нам распутать эту военную тайну. А? Ну и язык у тебя, Катя, совсем не женский. Ну что бы тебе об этом раньше рассказать?
Катерина Петровна удрученно развела руками.
Зуев, придя на работу, рассказал все Новикову и по его совету написал официальные запросы о майоре Николае Панасовиче Штифаруке.