Дом родной
Шрифт:
— Да, в середине тридцатых годов у него были опытные грядки отобранных семян. Он опубликовал свои наблюдения. Еще не было сорта, то есть закрепленных, передающихся по наследству свойств. Он торопился и передал часть семян в массовый, колхозный посев. Но он был оклеветан завистниками. И у него было отнято два года, а опытные семена утеряли. А в это время немецкие ученые, использовав реактивы Иванова и Смирновой…
— Украли? — вскрикнул Зуев.
— Нет. Этого нельзя утверждать. Проблема, назревшая в науке, почти всегда решается многими людьми в нескольких странах. Немецкий ученый Зенбуш также публиковал свои работы о кормовом люпине. И это понятно. Эта проблема для них была
Штифарук замолчал. Молчали Швыдченко и Зуев. Каждый размышлял о своем. Зуев с горечью подумал: «Вот еще одна печальная история русского научного открытия. История трагической судьбы неудачника. Похоже, даже обворованного».
Он, начинающий работник науки, видевший среди гостей Башкирцевых и физиков, и художников, и писателей, и искусствоведов, и архитекторов, был наслышан о лабораторно-закулисной стороне творческих поисков. Ему, хоть он и сомневался в этом, не раз приходилось слышать, что есть в этой среде и такие, что «на ходу подметки рвут» — крадут и мелодии, и сюжеты, и идеи, и гипотезы, и конструкции.
Недавно он сам натолкнулся на такую же историю изобретателя первой в мире автоматической винтовки Якова Рощепея — русского солдата, обворованного сначала царским тупицей генералом, а затем австрийцем Манлихером и американцем Томпсоном.
— Невеселая история, — сказал наконец Швыдченко.
— Почему? — спросил Штифарук.
— Как же. Ведь украли у нашей страны. Да и отцу вашему, Опанасу… не повезло.
— Это дело прошлое. И в науке обычное. Время изобретателей-одиночек прошло. А вот сейчас, после войны, действительно мне не повезло. Черниговский мой земляк семена в сушь посеял.
— Не взошли? — спросил Зуев.
— Конечно. А мне для продолжения опытов нужен «Вайка», акклиматизировавшийся в средней полосе России. Понимаете, как важно каждое зернышко этого участка. Вы сэкономили для науки целый год.
Тяжелый вздох раздался позади них. Мужчины, увлеченные беседой, и не заметили, как подошли Евсеевна, Семенчиха, Манька Куцая с грудным ребенком на руках. Вздыхала дородная Семенчиха:
— Значит, изнову напрасно трудились. Сколько того кок-сагызу для резины да клещевины для еропланов повыращивали… И никакого нам толку. Хотя бы резиночку для школьников или калошину какую…
— А мы ведь на себе воду таскали. Не давайте, тетя Катя. А? — вызывающе сказала Манька Куцая.
Майор Штифарук посмотрел на секретаря райкома. Тот и сам жалел отдавать семена, которыми собирался засеять несколько гектаров. И сказал об этом ученому. Штифарук засмеялся:
— Не горюйте. Это поправим. Мы целый вагон «Вайки» для опытной станции отгрузим. Сколько вам надо для семян?
— Полтонны дадите? — спросил хозяйственный Швыдченко.
Штифарук прикинул в уме:
— Полтонны для клина вам будет мало. Полторы тонны отпустим. Присылайте транспорт. А ваших семян я уже тут дождусь. Сам буду собирать. Тут на заместителях не поедешь. Для опытов нам нужен акклиматизированный, так сказать, обрусевший «Вайка».
— Наука, наука. Небось опять для войны… для фронта, — вздохнула Куцая, прижимая ребенка к груди.
Штифарук подошел к ней:
— Для фронта, молодайка, для фронта, — и поглядел на жмурившееся против солнца личико маленького Шамрая. — Сын?
Куцая кивнула утвердительно головой.
— Пятро Константинович, — шепнула она, улыбнувшись, Зуеву.
— Пройдут годы, и от песков Прибалтики, через Белоруссию, через Черниговщину, через ваши края, от
— И когда пойдет он, тот твой фронт в наступление, — подхватил Швыдченко, — может, и не забудут люди, что первыми были на нашей русской земле героические женщины звеньевой Екатерины Евсеевны. Не жалели труда, растили, поливали…
Куцая недоверчиво посмотрела на мужчин. Не обманывают ли? Затем доверчиво улыбнулась ребенку:
— Чуешь, Константинович. Теперь тебя на фронт не пущу. Мамка с тетей Катей во главе во-он сколько зелененьких солдат отправила. В желтеньких шапочках солдатики. А ты у меня пойдешь в трактористы.
Зуев, взволнованный, повернулся навстречу западному ветру, горячо пожал руки Швыдченке и Штифаруку.
Осень прошла в служебных хлопотах. Лишь изредка Зуев наведывался в колхозы, и то больше по делам с допризывниками.
Петр Карпыч запустил свои занятия — так навалились на него заботы по военкомату. Списки призывников были составлены, повестки заготовлены, приближалось то, что полковник Корж называл украинским словом — военкоматское «весилля»: та самая запарка, о которой предупреждал Зуева Новиков. А это означало — песни под гармонь, стриженые головы новобранцев, слезы матерей и натянутые улыбки несостоявшихся невест.
После отправки призывников у Зуева начался очередной книжный запой. Но теперь уже с биологическим оттенком. Он послал в Москву запросы, а пока суд да дело, перерыл тощие брошюрки в сельхозкабинете, взялся за довоенные учебники по биологии, раздобыл и проштудировал две газетные статьи академика Лысенко. Нигде про люпин не было ни слова. Кое-где мелькал он среди других зеленых удобрений, в замысловатых многопольных севооборотах.
Но странное дело. Так же как самая древняя наука — история — вдруг как щенка тыкала его носом в сегодняшний день, так эта «биологическая чехарда», в которой трудно было разобраться по случайным статьям и книжонкам, тянула его от полей родного района снова в Москву… «Наверное, не за свое дело я взялся. Вот соберет Евсеевна свои три-четыре мешка, и пускай Федот выводит наш район в люди. Мне-то какое дело? Он уже до одного выговора достукался… А мне зачем? Тут с саперами влип, а за эти семена могут так всыпать. Военный, а занимается этими… зернышками для голубков», — вспомнил Зуев наставление подполковника Новикова.
Но дело было, конечно, не в голубках.
Контрасты послевоенной жизни не давали Зуеву покоя, противоречия не раз сбивали его с толку.
Для восприимчивого, впечатлительного, склонного к раздумьям человека, каким был Зуев, того, что пережил он на войне, да и всего, что случилось с ним после войны, — в общем, всяких жизненных неурядиц, сложностей, препятствий, — с лихвой хватило бы, чтобы очерстветь, погрязнуть в тине личных неустройств или, махнув рукой на всех и вся, стать казенным службистом; ему грозило и другое: он мог бы поддаться сладкому дурману карьеризма, воспользоваться знакомствами, эксплуатировать свою одаренность, знания, диплом, поставить перед собой одну цель — обладать чином, должностью, квартирой, авантажной женой, все, все в жизни мерять внешним успехом, положением, честолюбиво холить себя и свою удачливую судьбу; он мог бы пристраститься и к иной, куда более доступной, хоть и не такой сладкой отраве — поглядывать все чаще и чаще на дно рюмочки, — ведь и в ней многие, не такие уж и плохие люди находили «истину» или просто топили свою волю, личность и свою судьбу.