Дом с привидениями

Лунгин Семен Львович

Когда дед по обыкновению высадил Колю на уголке и ринулся дальше в круговерть шестисветофорного перекрестка, а Коля повернулся и взял курс на школу, первое, что он увидел, была переполосованная крахмальными лямками с крылышками узенькая, с мушиной талией коричневая спинка очень коротко остриженной девочки, которая шла, подпрыгивая с ножки на ножку, и болтала не переставая:

— Лес гудел от пожара… Тайга… Твой вертолет дрожит от испуга, что вот-вот загорится… Ах, какое это пугливое железо, говоришь ты, а сам

не боишься. Вдруг внизу… под кустом, под ореховым листом сидят три медведя, вернее, одна медведица и двое детей. И они плачут и больше не скачут…

— Хватит болтать, Ольга. Пришли, — сказал шедший рядом летчик.

Впереди показались школьные ворота.

— Ой, неохота, — скривилась девочка. — Пойдем со мной для уверенности.

— А ты не уверена?

— Ну, для устойчивости.

— А ты не устойчива?

— Когда на одной ножке, то нет.

— Так будь на двух.

— Не могу.

— Почему?

— От страха, боюсь.

— Чего?

— Всего… Неизвестного.

— Глупости.

— А вот и нет.

— А вот и да. Иди сама.

— Ннн… — и помотала головой.

— Иди.

— Ой, какая мука. Вот так штука… Как ее зовут?

— Кира Викторовна.

— Ладно. — Она приняла волевое решение и посуровела. — Иди.

Коля прибавил шагу, чтобы все получше разглядеть, и уже почти обогнул летчика и девочку с летчиковой стороны, как сзади раздался громкий топот, и кто-то схватил его за плечи. Это был Рябоконь Никифор, самый длинный и самый широкий мальчик во 2-м «Б».

— Привет, Николаев!

— Привет, Рябоконь!

— Дать полжвачки? — предложил Рябоконь.

— Изо рта? — с ужасом спросил Коля.

— Я из дома до школы успеваю только половину сжувать.

— Вот назад пойдешь и дожуешь.

— Назад я целую сжевываю, — сказал Рябоконь, давая понять, что жвачек у него всегда навалом.

— Тогда давай, Рябоконь, — сказал Коля и потянулся было, но к жвачке метнулась, словно шея прожорливого гуся, чья-то проворная рука, и клюв из двух пальцев ловко выхватил тот самый кусочек жвачки, к которому не спеша приближался Коля Николаев.

Рябоконь аж крякнул от неожиданности, поперхнулся своей жвачкой и стал кашлять. А Коля оглянулся и увидел нахальную морду Марягина Станислава, который молниеносно отправил трофей себе в рот и зачавкал, как гиппопотам.

— Кто смел, тот и съел, — объявил он с полным ртом слюны. — Гляди, вот летчик идет. Куда это они?

— Куда-куда, к нам в школу, — безапелляционно заявил Рябоконь.

— Четко? — спросил Марягин.

— Если бы в сто семьдесят первую, они шли бы по той стороне.

— Давай поглядим, — предложил Николаев и побежал. Рябоконь и Марягин — за ним.

Они столкнулись с летчиком и девочкой в самых воротах, когда летчик хорошим шагом двинулся по своим делам, а девочка, скорчив печальную гримаску, поглядела ему вслед, потом повернулась, потом еще раз и еще, перекинула сумку из правой руки в левую и пошла к школьному подъезду. Не дойдя нескольких шагов до ступенек,

девочка сошла с дорожки принялась глядеть по сторонам, высматривая кого-то. Неподалеку остановились и мальчишки. Они, может быть, даже и хотели у нее чего-нибудь спросить, заговорить с ней, но во рту у них разом пересохло, и они стояли неподвижно, вылупившись на нее, с полуоткрытыми ртами, большеголовые, покрасневшие, точь-в-точь как замороженные пучеглазые малиновые рыбы под названием «морской окунь».

Начались те несколько минут, когда все прибывающая ребячья толпа заполняет дорожку полностью от ворот до дверей школы, когда в узкую горловину подъезда с трудом втекает бурливый школьный поток, когда те, кто попадают в стремнину, бывают уже не властны остановиться или выйти вон, и они, словно сплетенные в единый жгут, кучей, с визгом протискиваются в дверной проем. Вот это и произошло с нашей троицей — их просто смыло с дорожки, а волна с той же быстротой как набежала, так и иссякла. Минуты пик прошли, и асфальтовая дорожка снова освободилась, а девочка все стояла и глядела по сторонам. Ее охватило горькое чувство, как если бы поезд ушел, а она так никого и не встретила.

Это были последние дни той второй школьной весны, когда весь обязательный ритуал школьной жизни еще является и желанным, и важным, и покуда еще никому не опротивел. Когда все истово вскакивают при входе в класс взрослых, держат руку, как положено, уперев локоть в крышку парты, а не тянут ее, как третьеклассники. Когда еще побаиваются учительского взгляда и начинают сиять от любой поощрительной мелочи. Это было то самое счастливейшее время, когда и у мальчиков, и у девочек начинают яростно проклевываться характеры, пока неведомо какие, как у кактусов, когда бутоны уже вызрели, но не раскрылись, и какие будут цветки ни по форме, ни по краскам предсказать невозможно.

Негромкий говор журчал в классе — все разговаривали только с соседями, и никто не оборачивался назад. Сказано — оборачиваться нельзя, значит, нельзя!..

— Спорнем, к нам? — сказал Марягин.

— Спорнем, в «А»? — сказал Рябоконь.

— А на что? — спросил Марягин.

— Да ну, — отмахнулся Рябоконь.

— А как? — спросил Марягин.

— А никак, — сказал Рябоконь.

— Рябоконь Никифор и Марягин Стасик, — сказала плотная девочка с голубым бантом в косе. — Разговорчики, — и поправила зеленую повязку на рукаве. — А вы про что?

— Ни про что, — тыкнул Марягин, — про кого. Ну, ты даешь, Федулина, не можешь различить «кого» и «что». Вот Кира Викторовна придет, я скажу.

— Ну и говори, дурак. — У Федулиной была белая пушистая кожа, которая от самого малого движения души тут же становилась лиловой.

— Ну и скажу… Федул, чего губы надул?

Глаза у Федулиной наполнились слезами, тоже лиловыми от общего тона щек и век, она напряглась, выдумывая казнь Марягину, и произнесла вслух:

— А Света Дивова скажет, что у тебя уши немытые, да, Светик?