Дом с закрытыми ставнями
Шрифт:
В кухню и в сени двери распахнуты. Со двора несет свежестью. Я сунулся в кухню и ахнул. Там, стоя на задних лапах, а передними опершись на полку шкафа, огромная лохматая дворняга жадно вылизывала из глубокой чашки сметану.
Я закричал, затопал босыми ногами.
Дворняга, оторопело вытаращив желто–зеленые глаза, пулей вылетела во двор. Я за ней, а ее уже в след простыл. Калитка в лес была открыта, и в нее, гогоча, выбегали напуганные гуси. Сторож Калистрат сладко спал на крыльце, положив рядом с собой колотушку и жердину.
«Хорош сторож!» — рассердился я.
Калистрат уверовал в бога года два назад. К баптистам привел его сон. Калистрат рассказывал его почти каждому
Опасливой болезнью я болел, — начинал Калистрат свой рассказ, — тиф называется. Цельный месяц без памятства валялся. Ничего не помню боле, акромя сна, а сон таковой будет… Стою я будто один в церкви на коленях, кругом свечи громадные пылают, и образа святых отовсюду на меня смотрят, да эдак пристально, что страх пробирает. Смотрят они на меня, а сами плачут. Слезы на пол падают, в маленькие свечки превращаются и становятся в ряд дорожкой. Все длиннее и длиннее дорожка, и тут вдруг оборвалась. Глядь, а там гробы стоят. Испугался я, на святых смотрю, а они глазами моргают, мол, иди к гробам–то, не стой. Пуще прежнего перепугался я. Думаю, мыслимое ли дело человека живого в гроб ложить? Встал, иду, а сам у бога прощения прошу. Подхожу к алтарю, да так и обмер. Откель ни возьмися, с левой кры–лосы две голых ноги спустились и идут ко мне. От страха я попятился. Оглянулся назад, а там пропасть бездонная образовалась, и бежать–то некуда. А ноги все приближаются, и я различил на ступнях дырки, будто кто большими гвоздями их пробил. Пригляделся получше. Батюшки! Да ведь это Христос! Над ногами ясно одежда сверкающая обозначилась. Тут и лицо проявилось, да такое вдумчивое и сурьезное. Прошел у меня страх–то. Оклемался малость. Подходит ко мне Христос. Как сейчас чувствую: пахло от него благовонным маслом миро. Положил мне Христос на голову ладонь и сказал дважды: «Пусть другие займут эти гробы». До сих пор его ладонь на своей голове ощущаю. Сказал Христос, и вдруг страшной силы гром раздался. Глядь, а Христа–то уже нет. Очнулся я, гляжу, в больничной палате, на коленях стою возлз своей кровати. Вот энтак, братцы мои родненькие, бывает, — заканчивал свой рассказ Калистрат. — После такого сна пошел я на поправку. Так и выздоровел. И в господа уверовал.
Странный был этот Калистрат. Тонкий и длинный, он ходил не сгибаясь, точно к его спине была привязана жердь. Этот человек, по прозвищу Налим, и на самом деле походил на налима. Глазных впадин у него не было, и поэтому глаза его были выпуклыми, рыбьими. Под ястребиным носом его торчали два чахлых зеленоватых пучка, смутно напоминавших усы. Тонкие большие губы тоже походили на налимьи. Летом отшлифованную лысину его прикрывал картуз со сломанным и сшитым дратвой лакированным козырьком. Пахло от Калистрата рыбой и потом. Залатанную одежду серебрила присохшая рыбья чешуя. Всю жизнь он рыбачил, знал все секреты и хитрости рыбьи. Жил он, жил бобылем и вдруг недавно взял да женился на Доре.
А ты чо это, Дора, помоложе не могла найти? — удивлялись женщины.
Фу, бабы, чо бояться–то? Хоть при месте буду. Какой–никакой, а мужик. Делай, что тебе желательно. Заступится.
Ну и сторож! — подняв с земли соломинку, я пощекотал ею в ноздре Калистрата. Он сморщил синефиолетовый нос и громко чихнул, не просыпаясь.
Я затолкал соломинку поглубже в нос ему и отбежал. Калистрат принялся во всю мочь чихать. Нахохотавшись вдоволь, я решил пойти на озеро Слезинка половить карасей.
Взял в кладовке маленькое ведерко, с крыши сарая достал две удочки и побежал.
Солнце еще не вставало, но звезды уже давно растворились в небе. Блестела роса на траве. Там, где я прошел, осталась темно–зеленая полоса. Я устроился на бережке. Скоро проснутся караси и зашныряют по озеру голодные.
Дед вчера мне говорил, что в это июльское утро должны зацвести медовые травы и многие цветы. Я следил за спящим лугом, и мне вдруг стало казаться, что в травах, и впрямь, то там, то здесь вспыхивают, распускаются белые, синие, красные цветы. Или это мне чудится? В тишине и недвижности проснулся легкий, мягкий ветер, наплыл на меня. Он вкусно пах медом. Вот он тронул озеро, рассыпал рябь, перебрал стрельчатые листья ярко–зеленого камыша, пополоскал в воде серьги–ветви тенистой ивы, разбудил огромный тополь. Казалось, весь мир запах медом. Озеро вздохнуло, закурилось легким туманом. На середину озера шлепнулся селезень с изумрудными боками. С легким треском раскрывались чаши водяных лилий–кувшинок. Хлынули теплые лучи. Мир засверкал. И медом пахло. Такое медовое утро бывает только раз в году…
Дернулся поплавок, дернулась удочка. Клюет! Раз! И в траве, трепыхаясь, золотится чешуей карась шириной в две ладони. Второй поплавок из гусиного пера встал на попа и полез в омут. Раз! И… что за чудо? Линь. Да какой! Большущий. А чешуя еще краше, чем у карася. Даже голова и та отдает золотом! Переливается линь в солнечных лучах, как драгоценность.
Часам к девяти, когда солнце стало припекать, кончился клев. У меня целое ведро карасей и на проволоке в воде золотых линей с десяток.
Иду по улице и ног под собой не чую. Не всякому такое счастье выпадает.
Проспал ведь рыбу–то, дед Калистрат, — сказал я сторожу, сидящему на солнцепеке у завалинки.
Ты гляди–ка чо, сколько нарыбалил! — изумленно вскрикнул Калистрат.
А ты чо рыбачить не пошел? Сам же говорил: когда медовые травы цветут, тогда и рыбе быть.
Да простудился я, — и Калистрат звучно чихнул. — У меня еще с вечера мордушки на Слезинке стоят. Еще посмотрим, кто более нарыбалил. Ап–ап–чхи–хи!
Я пошел на кухню. Мне хотелось поесть ухи из линей, хотя за них я мог выручить рублей сто. Как раз на лыжи. Линь — рыба редкая. Два раза в год можно добыть ее. Летом, когда цветут медовые травы, и в феврале–марте, когда рыба из–за недостатка воздуха лезет в продолбленные во льду лунки. Калистрат Нем–чина много знал рыбьих тайн. Одну из них я выведал. Перед тем, как дохнуть рыбе, в прорубях появляется сначала всякая мелкая рыбешка: ерши, чебаки, гольяны. Эта рыба первой задыхается. А дня через три пойдет елец, а еще через три дня пойдет щука с линем.
Больше всех добывал рыбы Калистрат. Но секретов своих он никому не выдавал…
СЕНОКОС
Помню, как взяли меня на сенокос. В этот день все поднялись чуть свет. Я спустился в кухню позавтракать. Дед с отцом уже сидели за столом, хлебали куриный суп.
Мам, а Ванюшка где? — спросил я, усаживаясь за стол.
Вчера, как утром ушел, так и не было. Шляется где–то.
Вот приеду с покоса, самолично за его воспитание возьмусь, — пообещал дед, разрывая курицу пополам. — Совсем малый от рук отбился. Никакой от него пользы.
Похлебав супу, я покосился на блюдо, в котором лежали две курицы.
Нако вот, — и дед отломил мне полкурицы. — А енто тебе, сноха, — и дед подал матери вторую половину.
Поев, я вышел во двор, где Пеган жевал овес.
Дед какой–то жидкостью стал мазать ему бока.
Зачем это? — спросил я.
Вот дурень. Чтоб свищей у него не было. И что вы за балбесы с Иваном? Даже этого не знаете. Ни–кишка, пошто детям–то одну Библию суешь? А еще в проповедники готовишь! Проповедник все должен знать, а ты одни молитвы толкаешь. Вот поставим сено, и возьмусь я сам за обоих.