Дом с закрытыми ставнями
Шрифт:
Да не заползла, — успокоил дед. — Вот слушай дальше. После змея начинает травить человека. Болеет человек, тощим становится, ничего не ест. Так и умрет, если ее не выгонят из него.
А как ее выгоняют?
А вот как: ведут больного в баню и там распаривают все его тело. А в углу где–нибудь ставят блюдце с молоком или малиной. Потом все прячутся и затихают. Змея, почуяв лакомство, выползает изо рта, тут и бьют ее у блюдца.
Дед сильно напугал меня этим рассказом.
Чтоб она не заползла в тебя, ты спи со спичкой во рту. Засыпай, а сам чувствуй ее, тогда рот и будет
К ночи дед уехал за Ванюшкой. Мы с отцом запаслись топливом, разожгли большой костер. Сидели молча, глядя на танцующие языки пламени. Птичий гомон стих. Слышно было, как, засыпая, вздрагивал осинник да тихо шумели сосны.
Пламя подкрашивало бровастое лицо отца. Иногда на него проливалась глубокая тень.
В глубине леса блуждали какие–то синие и зеленые огоньки. Они порхали над черными пнями и кучами валежника.
Ты знаешь, что это за огоньки? — спросил отец.
Нет.
Это искры от разорванного чистого сердца Адама. Не всем случается видеть их. Кто увидит их, тот в рай попадет. Показываются они только избранным. — Тень отца была огромной, будто великан сидел среди вековых сосен. — После того как Адам согрешил, его сердце сгорело и рассыпалось искрами. С тех пор люди и грешат. А искры Адама летают по всему белому свету. Они являются перед грозой, потому что господь не любит их и не хочет, чтобы люди поймали искорки. Если поймают хоть одну, люди больше не будут знать, что такое грех. Смотри, сейчас я попробую поймать их.
Отец долго ходил по лесу, хватал искры руками, но они уходили из–под них. Отец вернулся к огню и начал молиться:
Господи, прости меня. Не дай погибнуть немощному рабу твоему… Отец молился долго, пока не рванул ветер и не разогнал искры.
Я еще не знал тогда, что эти искры обычно появляются перед грозой в том месте, где много гнилушек.
Вот, я же говорил, что господь не любит, когда начинают ловить искры, — сокрушенно сказал отец, кончив молиться и вставая с колен.
Поднялся ветер. Костер хлестал отблесками по стволам сосен, которые, раскачиваясь, громко шумели густыми ветвями. С них сыпались сухие шишки.
Тайга бушевала, пенилось и бесновалось озеро. Живая тьма гудела и шуршала подсохшим сеном, унося его из валков.
Ну, разыгралась не вовремя, — ворчал отец.
И опять он стал походить на простого мужика, а не на главу общины.
Пойдем спать, — позвал отец. — Ишь, господь–то как сердится.
И словно в подтверждение сказанному раздался сухой треск, будто сломали пучок огромных лучин. Мы ослепли от молнии. Где–то вдали поливал дождь.
Стороной пошел, слава богу! — радостно проговорил отец и навалил на костер смолевую колоду. — Ну, айда, соснем малость.
Мы приехали с покоса недели через две. Сена накосили столько, что дед сказал:
Слава богу, опять нонче продавать будем. Трава хорошая, все больше клевер, рублей по двести за воз пойдет.
ПРОШЛОЕ МАТЕРИ
Однажды встал я на заре и вышел из дому на луг. Росы не было, багровая заря охватила восток. Верная примета — к дождю.
Я дошел до реки. Бурая трава тянулась широкой полосой вдоль реки. Небо висело над ними темное, печальное
Во дворе в большом ящике отец что–то месил босыми ногами, засучив брюки до колен. Потом вылез, принес из коровника несколько лопат навозу, кинул
его в ящик, добавил песку, глины и снова зачавкал широкими ступнями.
Помогай, чего стоишь? — сказал он мне.
Я нехотя засучил штаны и полез в ящик, спросил:
Для чего это?
Стены подмазывать буду, — объяснил отец.
Мы приготовили раствор и с полными ведрами поднялись наверх. В зале я увидел голые стены. Мать прибивала дранку в тех местах, где виднелись серые бревна.
Замазывай следом, — сказала мать отцу.
Отец принялся шлепать густой раствор на клетки из дранок. А я устроился на пыльном диване. Ярко горели керосиновые лампы. Резко пахло известкой, мокрой глиной.
И на кой шут ты все это затеяла? — проворчал отец.
В божьем доме должно быть чисто.
Чисто должно быть в душе. А где она, эта чистота? Все наши помыслы, все чувства — смрад и суета. Душа рвется на небо к господу, а тело — на землю к сатане. Так и раздираемся надвое. А особо ты. До сих пор плачешь о своей земле да мельнице.
Это за грехи наши такое испытание дано нам всевышним, — горячо возразила мать.
Душа ни к чему не лежит, из рук все валится, — отец шмякнул липкий ком на дранку и ушел.
Наш дом с закрытыми ставнями хранил много тайного. Вот и сейчас отец сказал загадочное о какой–то земле и мельнице. Мать, что–то невнятно шепча, ушла. И как только появился дед с охапкой дранок, я пристал к нему с вопросами.
Ишь ты, пострел, — покачал он головой, — все тебе знать надо!
Все, — подтвердил я.
Ну, так слушай. Только не болтай об этом.
Мы сели, и дед начал:
Богатой кулачкой твоя мать была. Отсель за сорок километров проживала в Заковряжке. Муж у ней был, ну, вроде как твой отец. Его потом в тюрьму загнали. Там он и кончился. Он со свекром председателя колхоза убил. Хотели они снова свою власть сделать, да не вышло. В общем, раскулачили твою мать и повезли в Нарым. А по дороге она возьми да и сбежи.
3 метель пешком в сторону нашего поселка пошла. В поле–то ее и замело снегом. Благо я в ту пору ехал домой из города. Учуял ее мой конь. Я и откопал ее из сугроба. Чуть живую привез в этот молельный дом. Ничего, отошла бабенка. Красивой была. Приглянулся ей мой сын, Никифор, вот и поженились они. И вас, оглашенных, нарожали.
Дед молчал и неожиданно заявил:
Уеду я скоро, внучек, отсюда, оставлю все им, пусть живут.
Куда уедешь? — забеспокоился я.
В город. С Феней там буду жить.
А я–то как без тебя? Говорил, что рисовать научишь. Бери и меня с собой!
Нельзя, внучек. Ведь у тебя мать с отцом есть.
Нет, я с тобой поеду! — воскликнул я, прижимаясь к деду.
Стало быть, любишь меня, хоть и бью иногда тебя?
Ты за дело бьешь!
А как же отец–то с матерью? Ты не любишь их, что ли?